на дома тёмно-синими полосами, затеняя укромные уголки, откуда могла появиться любая опасность. Фаина так сосредоточилась, чтоб удержаться на ногах, что не сразу заметила ватагу беспризорников впереди, а когда свернула в сторону, бежать оказалось уже поздно. Они шли гомонящей толпой, оборванные, злые, с худыми лицами и папиросами в зубах. Высокий паренёк впереди поднял руку, блеснувшую металлом кастета.

Повинуясь приказу, беспризорники на миг затихли. Фаина вжалась в стену, словно могла остаться незамеченной на пустынной улице. Её глаза встретились с глазами вожака, и по его губам поползла ухмылка. Защищаться, драться бессмысленно, да и мысли вдруг улетучились из головы, остались лишь бешеный стук сердца и жаркий огонь по всему телу. Фаина не стала отводить взгляд, смотрела прямо, как глядят в глаза цепного пса или дикого зверя, только пальцы сами собой сложились для крестного знамения.

* * *

Несколько секунд противостояния взглядов отдавались в ушах гулкими ударами крови. Страх исчез, уступив место прозрачной ясности мысли, отпечатывающей в сознании звуки шагов по мостовой, солёный привкус крови на губах, хлёсткий удар порыва ветра в лицо. За окном дома напротив промелькнула и исчезла чья-то тень. Под тяжестью птицы обломилась сосулька на карнизе.

Беспризорники подходили всё ближе и ближе, угрожающе посвистывая и улюлюкая. Когда их отделяло несколько метров, вожак внезапно дёрнул плечом и отрывисто сказал в толпу: «Баста». Ватага развернулись и двинулась в обратном направлении.

Почти на ощупь Фаина добралась до ближайшей арки во двор и без сил опустилась на чугунный отбойник для карет. Ноги и руки ослабли так, что если бы не мешок с грузом за печами, она выронила бы яблоки на землю. Медленно приходя в себя, Фаина посмотрела вслед уходящим и вдруг увидела, как толпа беспризорников вытолкнула наружу какого-то человека, который остался лежать у тротуара. Некоторое время человек лежал неподвижно, а потом шевельнулся и попробовал встать, опираясь на локоть. Хотя беспризорники уходили не оглядываясь, броситься на помощь было страшно. Фаина решилась подойти, лишь когда последний из ватаги скрылся в переулке. Он шёл, подволакивая одну ногу, такой маленький, худенький, в обмотках вместо обуви, что, несмотря на пережитой ужас, у Фаины защемило сердце.

Сильный порыв ветра запарусил лозунг на одном из домов: «Смерть буржуазии и её прихвостням. Да здравствует красный террор!»

Через несколько шагов Фаине стало понятно, что брошенный на мостовую человек — босая женщина в разорванной блузке и штапельной юбке. При виде Фаины несчастная сделала попытку приподняться, но ладони скользнули по мостовой, оставляя на ледяной корке потёки крови.

— Я помогу, — наклонилась к ней Фаина. — Не бойтесь, они ушли.

Женщина подняла на неё заплывшие глаза и с видимым усилием кивнула. Фаина потянула её вверх.

— Вот так, вставайте. Понемногу.

— Не могу, голова кружится. Сейчас чуть-чуть посижу.

— Да вы замёрзнете. Лёд кругом. — Упираясь пятками, Фаина потащила женщину в сторону дома. — Вы далеко живёте?

— В Свечном переулке.

— И я в Свечном. — Обняв женщину за талию, Фаина смогла оторвать её от земли и перевалить на колени. — Опирайтесь на меня, вставайте. Вместе пойдём. Хотя погодите! — Фаина скинула с рук варежки. — Вот, возьмите, надевайте на ноги. А то застынете до смерти.

— Пускай, — простонала женщина, но кое-как натянула варежки на пальцы ног.

Обнявшись, как две сестры, они побрели холодной улицей с заколоченными окнами лавок, и только ступив в свой Свечной, обе одновременно заплакали.

* * *

Спасенную Фаиной женщину звали Надей. В тот день она не собиралась выходить на улицу, потому что накануне вечером разломала на растопку старую обувную полку, и необходимость добывать дрова исчезла. Поход на рынок тоже не составлял насущную необходимость: полстакана пшена засыпаны в кастрюлю — каши хватит надолго. Тем более что в буфете оставалось ещё полфунта рафинада, выменянного у спекулянтов на богемскую крюшонницу с серебряной крышкой.

— Экая красота, — довольно сказала щекастая баба в пёстром платке, — на приданое нашей Маруське пойдёт. Если найдёшь ещё что этакое блескучее, то приноси, сговоримся.

— Больше нет. — Наде было противно стоять рядом с этой разухабистой торговкой и униженно смотреть, как та отсчитывает в кулёк куски сахара. На среднем пальце у бабы красовался мужской перстень с красным камнем. Такие иногда называли офицерскими.

Заметив Надин взгляд, баба расплылась в улыбке.

— Нравится? Генерал принёс. А может, не генерал, но такой представительный барин, в голубой шинели. Меня, почитай, все покупатели уважают, потому как я без обмана торгую.

Кусок сахара баба всё-таки не доложила. «Горбатого могила исправит», — подумала тогда Надя с полнейшим равнодушием ко всему окружающему. Она давно пребывала в апатии и если бы научилась не обращать внимания на чувство голода и холода, то с удовольствием свернулась бы калачиком в кресле и больше не встала. Лежала бы, вспоминая каждую секунду той далёкой и счастливой жизни, что погибла вместе с Российской империей. Впрочем, чаще всего память возвращалась в осень семнадцатого, когда она с замиранием сердца ждала, что революция вдохнёт в страну свежие силы и вот-вот наступит расцвет демократии, прогресса и либерализма. Мысленно рисовались пасторальные картины счастливых лиц на улицах города и чистенькие бонны с детьми. Всеобщее благоденствие представлялось в виде взаимных поклонов с дворником, но никак не в виде его вселения в лучшие апартаменты к профессору Слепакову.

Её муж придерживался резко противоположных взглядов на русскую смуту. Вскоре после переворота он сел напротив неё и тяжело произнёс:

— Надюша, пока есть возможность отъезда, нам необходимо выбраться за границу.

— Куда, Серёжа? Зачем? Здесь наша Родина. Я не понимаю, о чём ты говоришь.

— Надя, послушай, не будь наивной. — Муж взял её руки в свои и прижал к сердцу. — Все эти люди, — он кивнул в сторону окна, за которым бушевала демонстрация, — они хотят не свободы, не равенства и не братства. Они хотят нашу квартиру, твою шубку, наши накопления в банке, в конце концов, то крохотное именьице под Выборгом, где мы мечтали развести сад, огород и построить учебную сыроварню. О каком равенстве ты говоришь? В мире нет и никогда не будет равенства. — Он нервно дёрнул уголком рта. — Не упрямься, собирай вещи и прощайся с родными. Нынче не до сантиментов, мы должны бежать и немедленно.

— Но это невозможно! — Надя затрясла головой. — У нас здесь две мамы — твоя и моя! Мы же не оставим их одних.

— Оставим, — с нажимом сказал Сергей. — Уверяю тебя, нашим матушкам ничего не грозит. Даже большевики не отважатся сражаться с пожилыми дамами. Со своей мамой я уже всё обсудил, она благословила. Уверен, что и Анна Ильинична одобрит