на эту квартиру бронь, — отрезала Ольга Петровна, — в следующий раз пусть разбираются внимательнее. Уверена, вам сумеют подобрать другое жильё.

От её слов мужчина вздрогнул и жалко скукожился, словно получил удар плетью:

— Простите, барыня.

Ольга Петровна хотела возразить: «Я вам не барыня, а товарищ», но вовремя сообразила, что в данной ситуации лучше промолчать.

Дождавшись, когда незваный гость уйдёт, она закрыла замки на все обороты и для верности подёргала за ручку двери, плотно ли заперта. Подумала, не наклеить ли на дверь надпись «Свободен от постоя», как делалось при царском режиме, и ещё раз похвалила себя, что не упустила шанс устроиться на государственную службу. А то сейчас квартира была бы уже коммуной, а сама она, голодная и холодная, ютилась бы в угловой комнате как классово чуждый элемент.

О том, как миллионы людей превратились в элементы и лишенцев, она предпочитала не задумываться. Главное, что её минула чаша сия.

— Ольга Петровна, помощь не требуется? — позвал её с первого этажа подошедший шофёр.

— Всё отлично. Поехали.

Она водрузила на голову шляпку, застегнула пуговицы на шубе и неспешно двинулась вниз по лестнице. Через два часа в Петросовет придут товарищи с Путиловского завода обсуждать подготовку ко второй сессии Всероссийского Съезда Советов.

* * *

Битых полдня Фаина провела в деловых хлопотах по обеспечению детсада. Мало того, что пришлось бегать в несколько мест, так ещё ухитрилась упасть и больно ободрать коленку. Коленка-то ладно, заживёт; жалко было разорванного чулка, который придётся штопать, выдёргивая нитки из старой скатерти, потому что мануфактура была одним из самых больших дефицитов.

Теперь предстояло добежать до дома по знаменитой бандитской Лиговке, что в нынешних условиях представлялось рискованным предприятием, потому что ближе к полудню на Лиговском проспекте начинали бесчинствовать стаи беспризорников. Выбирали жертву, набрасывались скопом и обчищали дочиста, порой безжалостно убивая или калеча. Фаина дважды чудом избегала участи быть ограбленной. Один раз её выручили оказавшиеся поблизости красноармейцы, а во второй она успела спрятаться в подвал и, дрожа, глядела сквозь щёлку, как ватага оборванцев с улюлюканьем гнала по улице прилично одетого гражданина. Хорошая одежда почти всегда оказывалась приговором, и горожане предпочитали рядиться в тряпки, чем оказаться голым, босым и с ножом у горла.

Справиться с беспризорностью не могла даже всесильная ЧК, хотя патрулей на улицах заметно прибавилось. На беспризорников устраивали облавы, словно на волков, и по слухам, особо сопротивляющихся расстреливали на месте. Детских приютов тоже было множество — в неприспособленных дворцах, особняках, даже в конюшнях. Улицы Фурштатская и Сергиевская, где прежде селилась знать, целиком отдана приютам. Но организованы они из рук вон плохо, не то что Фаинин детский сад. В одном приюте бельё было чудное, батистовое, с монограммами статс-дамы Нарышкиной, но одна простыня на две кровати. Впрочем, на кроватях тоже спали по двое. Платья и капоры шились из придворных тренов императрицы Марии Фёдоровны — одна одёжка на пять детей. Обувь гнилая. Кожаные сиденья кресел с гербом князя Меншикова изрезаны на подмётки. Нет дров, нет воды. Дети умирают в огромном количестве, а у выживших от голода и холода отгнивают пальцы. Тиф, вши, болезни[23].

А ведь ещё три года назад, в переломном семнадцатом, у всех этих детей были родители и сами дети были обычными крестьянскими мальчиками и девочками, чистенькими гимназистами, заводскими пареньками, беспечными хохотушками и маменькиными дочками. Когда Фаина видела беспризорников или приютских, то обмирала от мысли, что среди них может мыкать горе её Настенька. Она была готова проползти на коленях через весь город, биться головой о каждый камень и голосить: только не это, Господи! Только не это!

От ледяного дождя ветки деревьев превратились в стеклянные бусы. Хрустальными слезами с крыш и карнизов свисали сосульки. По скользкой мостовой ноги скользили и разъезжались. Обжигая щёки и губы, в лицо дул колючий ветер. Порывы ветра крутили над городом дымы от печек-буржуек, и холодный воздух насквозь пропах гарью и копотью.

Чтобы не упасть, Фаина оперлась рукой на стену. Идти было трудно, потому что за спиной висел заплечный мешок с богатством — мочёными яблоками для ребят. Яблоки удалось выменять в приюте на серую муку, которую выдали по ордеру, хотя Фаина и пыталась возражать, что в их детском саду нет кухни и еду готовить негде.

Приютская кухарка сказала, что ведро яблок на сто ртов не разделишь, а из муки можно сварить затируху или замесить оладьи на постном масле. Когда Фаина предложила обмен, кухарка посмотрела на неё как на умалишённую.

Фаина представила, как вызовет Лидочку в заветную комнатку (Лидочка называла её учительской), развяжет мешок и горделиво кивнёт:

— Загляни, что достала!

А Лидочка всплеснёт руками: «Ах, Фаина Михайловна, вы просто волшебница!»

Приятная мысль потянула за собой другую — о том, что надо найти ещё одну воспитательницу для ребят, а то их набралось уже три десятка и они с Лидочкой порой сбиваются с ног. Детей в их детский сад вели не только от их Домкомбеда, но и со всего Свечного переулка и даже с Кабинетской[24]. Необразованную воспитательницу брать на службу не хочется: детям, что постарше, надо книжки читать, учить буквам и рисованию, а благородные дамы пугаются, когда узнают, что придётся детей и на горшки высаживать, и нос вытирать, и переодевать… Да ещё между делом ухитряться выбивать в распределителе продовольствие и иные припасы. Недавно приходила одна дамочка, сказала, что в гимназии окончила класс домашней наставницы. Как увидела золотушного Серёньку с соплями до пупа, так едва в обморок не грохнулась. А он ещё, как на грех, кричит: «Тётя, тётя, возьми на ручки!» Кроха совсем, что с него возьмёшь?

Да и жалованье Домкомбед выделяет совсем мизерное, только чтоб с голоду не помереть. Правда, Лидочка и тому рада, а у Фаины есть подспорье от Ольги Петровны: хватает и им с Капитолиной, и поделиться с Лидочкой. А как же иначе?

За будничными размышлениями Фаина не заметила, как добралась до Знаменской площади, и дальше уже спешила пересечь Лиговку, о которой и в царское время гремела разбойничья слава, а нынче и подавно — иди не зевай. Оглянуться не успеешь, как мешок выхватят, а то и удавку накинут. Дня не проходит, чтоб кто-нибудь да не заметил: «Слыхали, на Лиговке-то опять человека порезали?» Дошло до того, что на дверях домов бандиты стали писать мелом всякие глупости, наподобие «До вечера шуба ваша, потом наша».

Время перевалило за три пополудни, и ранние зимние сумерки уже ложились