наше решение — она очень разумный человек и в отличие от тебя умеет рассуждать логически. Нам всего и надо — переждать год, максимум полтора, пока схлынет смута и законная власть не наведёт порядок.

Сергей говорил немыслимые вещи! От предположения, что можно уехать и больше никогда не встретиться со своей мамой, Надя пришла в полный ужас. А если та заболеет? Если демонстрация в городе перерастёт в вооружённый бунт? Кто защитит двух немолодых и беспомощных женщин?! Кто поможет?

— Разве для того наши мамы растили детей, чтоб на старости лет остаться одним?

Сергей резко встал и прошёлся по комнате, постоял у окна, барабаня пальцами по оконному переплёту.

— А разве для того наши мамы растили детей, чтобы восставшие мужики размозжили им головы?

— Этого не случится. — Хотя в груди закипали слёзы, Надежда говорила уверенно и твёрдо. — Вот увидишь, скоро ситуация в городе придёт в равновесие, и ты устыдишься своих слов. Наш народ добрый, душевный, богобоязненный, и новая власть будет такая же. Посуди сам, какие правильные вещи говорят Советы: хлеб — голодным, земля — крестьянам, мир — народам. Мир — вот главная цель новой власти без чинуш и царедворцев.

— Наговорить можно что угодно. Поверь, это пустые лозунги, не обеспеченные решительно ничем. — От сильного волнения голос мужа звучал глухо и отрывисто. — Я не могу принудить тебя повиноваться. Но бога ради, вспомни о сожжённых имениях и растерзанных помещиках! Недавно я встретил приятеля, он рассказал, что у него в Громовке убили мирового судью, а полицмейстера закололи вилами.

Ей внезапно пришла умная мысль, которая мигом рассеяла мрак тягостного разговора.

— Серёжа, ты поезжай один, а когда обустроишься на новом месте, то вызовешь нас с мамами. Право слово, мы с радостью останемся тебя дожидаться все втроём.

По глазам мужа она увидела, что он заколебался, и победно улыбнулась тому, что всегда умела его уговаривать. Их отвлёк телефонный звонок. Сергей ответил и немедленно взял в руки докторский саквояж.

— Наденька, вообрази, меня вызывают к роженице. Мужчина страшно волнуется и говорит, что все окрестные доктора отказались из-за уличных беспорядков. Вот до чего дошло!

— Но как же ты?

Он с весёлой лихостью пожал плечами:

— С Божией помощью доберусь.

Наутро он вернулся измученный и бледный, сказал что принял двух девочек и провалился в сон, едва дойдя до кровати. А уже через неделю Надя проводила мужа на поезд до Ревеля. На перроне он уткнулся лицом в её волосы:

— Наденька, жди весточки и береги наших мамочек. Я заберу вас отсюда при первой же возможности. Думаю, это случится очень скоро, ещё до Рождества.

— Не сомневаюсь, мой дорогой. Не волнуйся о нас!

Она отважно помахала ему вослед, убеждённая, что власти сумеют обуздать бунт и не допустят произвола толпы.

Отрезвление пришло после убийств священников. Сначала в Царском Селе убили отца Иоанна Кочурова — говорят, его избили и полуживого волокли по шпалам железной дороги. Затем в Лавре застрелили отца Петра Скипетрова, следом по Петрограду прокатилась страшная весть о казни настоятеля Казанского собора отца Философа Орнатского с сыновьями. Младшего сына — Бориса — Надя шапочно знала. Он был офицером Двадцать третьей артиллерийской бригады, расквартированной в Гатчине, и водил знакомство с Надиной крёстной.

Говорят, батюшку спросили, кого расстреливать первым — его или сыновей. «Сыновей», — ответил отец Философ и, пока их убивали, читал отходную молитву на исход души.

Дальше мрачные события покатились как снежный ком. Ежедневно слухи преподносили последние известия, по большинству состоявшие из новостей: арестованы, убиты, утоплены на баржах, взяты в заложники, расстреляны.

Рождество восемнадцатого года они с мамами встретили втроём, терзаясь от беспокойства из-за Серёжиного молчания, а на следующую зиму и маму, и свекровь одну за другой унесла испанка.

— Надюша, — сгорая от температуры, сказала ей свекровь, — обещай мне, что будешь ждать Серёжу, что бы ни случилось. Надежда есть всегда.

И она обещала и старалась сдержать слово, вздрагивала от каждого стука в дверь, справлялась о Серёже у знакомых, плакала, молилась и ждала, ждала, ждала. А когда надежда истлела осенним листиком, в дверь раздался настойчивый стук.

* * *

Вот уже два года, как муж пропал, а Надя всё ещё слышала его голос. Если после звонка в дверь прикрыть уши руками, то сквозь монотонный гул отчётливо представлялось, как он тихонько зовёт: «Надюша, ты дома?» Кабы было можно, то она кинулась бы ему навстречу, обвила руками шею и, тычась губами в щёку, запричитала: «Дома, конечно, дома. Где же я ещё могу быть?»

Но в дверь звонили не ей, а соседям, которые заселились полгода назад. К ним то и дело кто-то приходил: то мастеровые из паровозного депо в скрипучих сапогах всмятку, то заглядывала весёлая девушка с кудряшками на лбу, то шмыгал по коридору старик, насквозь пропахший крепким самосадом. Сосед, кажется, работал слесарем, а соседка целыми днями стрекотала на швейной машинке. Ещё у них был мальчонка, которого по утрам с шумом и грохотом отводили в детский сад соседнего Домкомбеда.

Но в этот раз пришли к ней. Распространяя ужасный запах тухлой рыбы, через порог переступила высокая исхудавшая женщина в чёрном платке.

Надя удивилась:

— Вы ко мне?

Красной рукой с распухшими костяшками пальцев женщина расстегнула верхнюю пуговицу пальто:

— Не узнаешь, Колосова? Ах да, всё забываю, что теперь ты Вишнякова.

Так могла спросить только одноклассница по гимназии, где девушки называли друг друга по фамилии. Отложив штопку, Надя привстала со стула и вгляделась в лицо со смутно знакомыми чертами:

— Мартынова?

Да нет, не может эта измождённая дама быть красавицей Мартыновой, за которой бегали все до единого курсанты Михайловского артиллерийского училища, куча студентов из университета и несколько преподавателей словесности.

Откинув платок назад, Мартынова без приглашения вошла в комнату и села на диван:

— Что, изменилась?

— Да нет, — не зная как ответить, неуверенно соврала Надя, — просто глаза устали. Я штопала пятку. Вот, — она показала на чулок, надетый на деревянную болванку.

— Да ладно, не обманывай. Знаю, что изменилась. У тебя есть закурить?

— Нет, я не курю.

— Всегда была праведницей, — Мартынова откинула голову на спинку дивана и глубоко вздохнула, — а я и курю, и пью. Что нам ещё остаётся, чтоб не сойти с ума?

Пробежав по потолку, её взгляд прогулялся по комнате и остановился на фотографии Сергея в изголовье дивана.

— Знаешь, а ведь я была влюблена в твоего мужа. — Она мягко улыбнулась. — Помню, когда он попросил твоей руки, я два дня рыдала белухой, а на твоей свадьбе прокралась на