все на одно лицо. Солнца нет, неба нет, куда идти – одному Богу известно.

– Интересно. Но кто-то вам всё равно помогал? – Глаша замолчала, в её глазах заплясали далёкие нездешние огоньки. – Там же у вас приборы!

– У меня там не было Умки, – засмеявшись, пошутил я.

– Она большая и туда не войдёт.

– Почему же? Мне приходилось перевозить и лошадей.

– А я бы с вами полетела. И мы бы не заблудились. Потому что сверху всё равно видно дальше.

– Не всегда.

– С кем не бывает, – рассудила Глаша. – Зато будет что вспомнить. Ночь, тайга, костёр… Только не хватает песен. Единственно, с кем я могу здесь говорить, кому довериться, это лошадям. Ну, может быть, Коле.

– А как же Аделина Рафкатовна?

– У неё на уме одно – бизнес. И как она выглядит среди тех, кого привозит сюда! Меня она не спрашивает, хочу я в Америку или нет. Для неё этот вопрос решенный, если получать образование, то только там. Тогда всё у меня будет в шоколаде. Я всё время хотела у вас спросить, можно ли нарисовать тишину или свежий таёжный воздух?

Я пожал плечами: – Гениальные художники, наверное, могут.

– Так зачем мне внушают, что полотно Мунка «Крик» гениально? Он больной, и это видно сразу. А ещё! Можно ли остановить время?

– Это сделать просто, – засмеялся я. – Надо нажать кнопку фотоаппарата. На снимке будет запечатлено остановленное время. Если на картине тебе удалось поймать движение – это уже удача. А многие восклицают: «Ой, как похоже!»

– Мне кажется, что для меня время сейчас, здесь остановилось, – сказала Глаша. – Почему люди стараются прикрыть свои недостатки? Одеждой, макияжем, словами, в которые сами не верят, или когда надо спрятать свои мысли.

– Задача настоящих художников или писателей состоит в том, что бы с таких людей снять эти одежды и показать их такими, какие они есть.

– Интересно, – вздохнула Глаша и неожиданно призналась: – А ещё я люблю здешнее молоко и хлеб. Вера Егоровна говорит, это потому, что коровы пасутся на сочных таежных лугах и, если даже лето будет засушливым, то они заберутся в лесную чащобу. И, конечно же, люблю хлеб. Его здесь выпекают мягким и ароматным, за один присест можно целую буханку съесть…

Мы, как по команде, замолчали, каждый остался наедине с собой: она со своими мыслями, я со своими. Но, судя по всему, они были об одном и том же. После того как Глаша напомнила о молоке с хлебом, я почувствовал, что хочу есть. Наверное, и она думала о том же. Время от времени я подбрасывал в костёр сучья, не давая ему замолчать и делать свою ночную работу.

– Где же ты теперь, моя девчонка?

Что за песнь поёт тебе тайга… —

тихо, чтоб не разбудить спящих, промурлыкал я.

Глаша искоса, быстрым взглядом, поглядела на меня, точно спрашивая, а что там дальше? Я улыбнулся и шутливо продолжил:

– …Кто тебе греет ма-а-аленькие ножки

У огня лесного очага.

– Здесь я, – шмыгнув носом, шепнула Глаша, – и мне совсем не холодно.

И через секунду, закрыв глаза, продолжила:

Все важные фразы должны быть тихими,

все фото с родными всегда не резкие,

самые странные люди всегда великие,

а причины для счастья всегда невеские.

– Вашу песню я где-то слышала. Только вы слова поменяли. – Глаша зевнула. – А мне совсем не хочется спать.

– Чьи стихи? – поинтересовался я.

– Оксаны Мельниковой, – ответила она и снова замолчала.

Через какое-то время я заметил, что она уронила голову на сложенные на коленях руки и притихла. Я обхватил её за плечи, и она, почувствовав опору, тихо, как-то по-детски, прислонила ко мне голову, от волос шёл запах домашнего тепла, и почему-то мне показалось, запах спелой смородины. Гнус куда-то пропал, видимо, устал от дневной работы, улёгся спать, как и всё живое в тайге. Мне было приятно ощущать рядом с собой Глашину тёплую доверчивую лёгкость и слушать такое же лёгкое и ровное дыхание.

Вскоре начало светать, разворотив пихтовое одеяло, сестра с бабой Клавой вылезли из своей берлоги и, настороженно поглядывая по сторонам, должно быть, не до конца осознав, что вот так нечаянно им пришлось коротать ночь в лесу, сгрудились вокруг костра и стали греть руки над покрытыми пеплом угольками. Посовещавшись, решили подняться в гору, чтобы оттуда осмотреться и восстановить ориентировку. Перед тем как двинуться в путь, я всё же решил проверить то место, где мне почудились медвежьи глаза. И каково было моё изумление, когда я увидел лёжку и свежий, ещё тёплый медвежий помёт. Я не стал пугать женщин, забрав свою поклажу, мы поднялись в гору. По пути я вспомнил рассказ Хорева, как однажды двое ягодников бродили в этих местах целую неделю, пока голодные и оборванные не вышли на Большую Речку и там не наткнулись на человека, который косил траву.

– А были случаи, люди пропадали совсем. В тайге всё может быть.

Я подумал, что в Добролёте, узнав, что мы не вернулись из тайги, возможно, уже ищут.

Где-то через полчаса мы поднялись в гору, и уже наверху, завидев вдали синие хребты, я посчитал, что это хребты у Байкала и нам лучше идти от них в противоположную сторону. Перед этим я оглядел невысокие лесины и по замшелости на стволах попытался определить, где северная и где южная сторона, и, представив перед собой полётную карту, вспомнил, что Байкал тянется с юго-запада на северо-восток, значит, нам следует идти от него в противоположную сторону на северо-запад. И мы двинулись прочь от синеющих хребтов в другую сторону. Через час ходьбы, которую и ходьбой было назвать трудно, мы буквально продирались сквозь лесную чащобу, спустились вниз к небольшой, местами уходящей вглубь под валуны и зелёный мох таёжной речушке и пошли вдоль неё вниз по течению. Я старался выбирать мало-мальски пригодные для ходьбы коридорчики, чтобы не натыкаться на стоявший стеной чапыжник. Так мы одолели пару километров и, обессиленные, решили сделать ещё один привал. Припав губами к воде, все начали жадно пить ледяную воду.

– Всё, подъём! – скомандовал я. – Вода холодная, можно простыть. Надо идти.

– Вы как хотите, а я останусь здесь, – взбунтовалась баба Клава. – Буду от медведей прикрывать ваш отход. Я старая, они меня не тронут.

Глаша подошла к ней и взяла её ведро с ягодой.

– Давайте, я вам помогу. Я совсем, совсем не устала.

– Видел бы