сруба бревна нужно их укладывать южной стороной, где годовые кольца шире, а снаружи следует располагать северную сторону дерева, где кольца плотнее. Это тебе поможет улучшить теплозащиту сруба.

Под его доглядом я выложил оклад из пилёного лиственничного бруса, промазал его кипячёным льняным маслом, затем принялся таскать, укладывать и рубить осиновые брёвна, готовя их для укладки. Стальным, остро заточенным скребком, кованным ещё Колиным дедом Спиридоном, выбирал ложбину, топором вырубал круглую чашу, чтобы в неё можно было уложить очередное угловое бревно соседней части венца. Поднимал бревно на венец, клал мох и принимался за следующее бревно.

Топор стал как бы продолжением моей руки, и я, тюкая им, почему-то вспоминал своего отца, когда он вот так же, когда на свет появился мой младший брат Саша, решил возвести новый дом и днями, с утра до вечера, вот так же одним топором и пилой возводил бревенчатый сруб нашего будущего дома в Жилкинском предместье.

Закончив дневные дела и поужинав, я присаживался на высокое, сработанное ещё дедом Спиридоном, похожее на трон кресло, спинка которого была разукрашена круглыми набалдашниками, и начинал листать журнальные подшивки. Я знал, что это кресло принёс Шугаеву Коля Речкин. Сказал, что оно досталось ему от деда, который, по словам Речкина, любил читать про Льва Николаевича Толстого, который как простой крестьянин пахал землю, катался на велосипеде и шил сапоги. Я знал, что многие русские писатели любили разнообразить свой досуг: например, Николай Васильевич Гоголь кроме написания «Мёртвых душ» ещё кроил батистовые платки и чинил шинели, Михаил Юрьевич Лермонтов писал картины, Иван Сергеевич Тургенев занимался охотой, Александр Иванович Куприн увлекался авиацией, плавал, играл в лапту.

Посматривая на стоящий этюдник, я усмехался про себя, за последние дни топор, а не мастихин или кисть стал главным инструментом в моей деревенской жизни.

А ближе к вечеру, уже коротая время за журналами, я ждал, когда на дороге верхом на лошади появится Глаша, да ещё на пару с другой лошадью. И тогда я, бросив листать журналы, выходил во двор, чтобы вместе с ней проехаться по вечерней деревне.

– Завтра мы собираемся купать коней, – сообщала она. – Будет время, приходите на Ушаковку.

– Если успею скроить батистовые платки, – смеялся я. – И наконец-то освобожусь от топора.

Маленький ковбой

На новом для меня месте это был мой первый пленэр. Прихватив холст и этюдник, в назначенное время пришёл на берег Ушаковки, подыскал плоский, выпирающий из воды большой, как блин, валун, снял, как все деревенские, резиновые калоши и принялся устанавливать треногу с закрепленным на ней ящиком. Сидел ждал, смотрел на Ушаковку и размышлял о невозвратности проходящего времени, о том, что каждый новый день не похож на тот, который был вчера. И чем запомнился мне этот день и какой след оставит в памяти? А может, сотрется, как и прежние? Прошедшее можно записать на бумаге, то, что доступно глазу, можно оставить на холсте. Последнее повальное увлечение – делать селфи, снимая себя со всех ракурсов. Придумали всевидящий глаз, который направлен только на себя. Только для того, чтобы потешить свое самолюбие. Глядя на Ушаковку, я вспомнил, что раньше по ней сплавляли лес. Река как была, так и осталась, но сплавлять лес было уже нельзя, не стало в ней той воды и той силы. Реки мелеют, люди мельчают, климат меняется, хотя ход солнца всё тот же, летом чуть повыше, зимой чуть пониже, с одного конца на другой.

Помню, как меня поразила рязанская река Вожа, на которой русские войска разбили татарского мурзу Бегича. Перед битвой на Куликовом поле Дмитрий Донской приказал навести мосты для переправы через Дон, чтобы иметь за спиной полноводный рубеж. Как-то проезжая по тем местам на машине, я обратил внимание на водоёмы, и меня поразили реки, которые даже и не реки, а заболоченные речушки, их коровы могут перейти, не замочив живот.

Жизнь приходила сюда, на это ромашковое поле, и уходила. И вот опять в новом обличье. Что я есть на этой земле? Всего лишь маленькая частица. Особенно остро ощущалось это в кабине самолёта. Земля в одну сторону, кабина – в противоположную. Я пытался внушить себе, что я не тварь безответная. И каждый раз, просыпаясь, я благодарил Господа нашего за то, что дал мне счастье встречать рассвет, видеть солнце, слушать, как рядом несёт свои воды река, как в августовскую воду тихо и неспешно слетает жёлтый лист, и течение уносит его, вместо плотов и брёвен, своего нежданно упавшего с небесной высоты попутчика, который, доверившись воде, маленьким желтым парусником поплыл к другим землям и морям, как это было и сто, и тысячу лет назад.

Бегущая вода приятно освежала, тёплое, ещё летнее солнышко, облокотившись на затылок, улеглось мне на спину. Время от времени я поглядывал в сторону бревенчатого забора, угол которого почему-то напоминал мне казацкий острог.

Вскоре появилась и натура. Но не оттуда, откуда я ждал. Из бревенчатой стены острога со стуком упало одно бревно, за ним другое. Из открывшегося проёма первым на гнедом жеребце выехал Коля. Глянув на него, я чуть не свалился с камня. Зная, что придётся позировать, Речкин надел на себя тёмно-зеленую, с мелким рисунком спецназовскую куртку, видимо, оставшуюся ещё со времён службы в армии, и напялил на голову форменную фуражку лесника. «Всё на месте, не хватает только бронежилета и ружья», – подумал я, пытаясь скрыть улыбку. А следом был парадный выезд маленького ковбоя. В белой блузке, поверх которой был синий фартучек на лямках, волосы заправлены под желтоватую, сделанную из бересты, огромную шляпу, которую, как я выяснил позже, выкроил и сшил длинными жгутами из корней тальника Речкин. Но это ещё не всё! На шее у Глаши был повязан красный, похожий на пионерский галстук, платок. Не теряя времени, я стал быстро набрасывать цветными мелками сидящую на лошади девушку. Несколько раз я просил её слезть и вновь сесть на лошадь, пару раз по моей команде она проскакала мимо меня. Я видел, что ей нравится вся эта канитель с рисованием, ведь всё это затеяно для неё одной. Разогнав лошадь, она неслась мимо, выставив вперёд плечо, из-под острого обреза шляпы строила мне глазки, затем вновь возвращалась и медленно наезжала на этюдник или, сорвав с головы шляпу и разбросав по плечам волосы, уносилась прочь. Наконец, видимо, устав, спрыгнула с лошади и, надув губки, присела на пенёк и с серьёзным, немного грустным выражением лица стала смотреть на тихое, почти