сравнением, сравнение же у Цветаевой чаще всего представлено метафорой, причем такой, которая поднимается на следующую ступень уподобления: благодаря цветаевскому максимализму в тексте нередко происходит полное отождествление субъекта и объекта сравнения, что достигается устранением сравнительных союзов и превращением сравнительного оборота в член предложения:

Породила доченьку –

Синие оченьки,

Горлинку – голосом,

Солнышко – волосом

(I: 251);

Соломонова пшеница –

Косы, реки быстрые.

Что же мнится? что же снится

Дочке бургомистровой?

(П.: 221).

Иносказание в цветообозначениях для Цветаевой характерно и в тех случаях, когда цветовые слова общенародного языка выступают в своем символическом значении, например черное и белое. Абстрактно-символическое и оценочное значение таких слов, выработанное многовековой культурой, получает у Цветаевой образную конкретизацию в перифразах:

Слава сына – позор жены.

Снег и деготь, смола и соль.

Снег любимого – милой смоль,

Высотою его низка!

(III: 683).

Поэзии Марины Цветаевой свойственно не только овеществление признака или символа, но и динамизация признака и символа в их цветообозначении:

Иерихонские розы горят на скулах,

И работает грудь наподобье горна.

И влачат, и влачат этот вздох Саулов

Палестинские отроки с кровью черной

(II: 52);

Поняв, что ни пеной, ни пемзой –

Той Африки, – царь-грамотей

Решил бы: «Отныне я – цензор

Твоих африканских страстей»

(II: 284).

Если в первом примере динамизм образа передан с помощью глагола, то во втором благодаря безглагольности эллиптической конструкции динамизм еще более усиливается[65]. Но максимальной энергии он достигает при обозначении движения как источника цвета:

«Целым твой сын плывет –

Белый, как вал об скалы –

Парус». (О первый взлет

Вёсл его в час отчала!)

(III: 622).

В этом примере динамизм зрительного образа, содержательно связанный с напряженным ожиданием благой вести в трагедии «Ариадна», порождает цветообозначение образом стихийно движущейся материи, преобразующейся в новую сущность.

В поэтических произведениях Цветаевой слова-цветообозначения активно взаимодействуют друг с другом. Если их взаимодействие рассматривать в контексте всего творчества поэта, все цветообозначения, по-разному выраженные, образуют систему противопоставленных элементов. Применительно к художественному тексту понятие системного противопоставления актуально не только в отношении к антонимии (например, черный – белый), но и к перечислительному ряду (красный – синий – зеленый) и к синонимии (красный – пурпурный – алый). Все различительные признаки синонимов – стилистические, коннотативные, градационные – определяют лексическую противопоставленность этих синонимов в художественном тексте. Собственно синонимические отношения между ними тоже сохраняются, поскольку они свойственны системе языка. Возможно и синонимическое сближение членов перечислительного ряда или элементов антитезы на основе дифференциального признака, функционально выделяемого и окказионально доминирующего в тексте.

Несмотря на пересечение синонимических и антонимических отношений между элементами лексико-семантического поля цветообозначений, все же можно выделить некоторые закономерности в парадигматике и синтагматике слов этого поля в поэтическом творчестве Цветаевой.

Рассмотрим окказиональные системные свойства цветообозначений на примерах слов со значением черного, белого, красного, синего, зеленого, желтого, золотого и серебряного.

2. Парадигматика цветообозначений

а) Черное, белое и красное в их системных отношениях

Оппозиция «черное – белое» представлена у Цветаевой максимальным по сравнению с другими оппозициями числом антитез. Именно эта универсальная для всех времен и культур оппозиция, предопределенная антонимическими свойствами данных цветовых слов в их переносных и символических значениях, получает у Цветаевой нетрадиционную интерпретацию. Н. А. Козина убедительно показала, что в очерке Цветаевой «Мой Пушкин» черное имеет позитивное содержание, а белое – негативное. Черный цвет соотносится со смыслами: полный, значительный по величине, самый лучший, тайный, полный страдания; белый – пустой, незначительный по величине, неинтересный, явный, счастливый (Козина 1981: 55). Исследование цветообозначения в поэзии Цветаевой доказывает, что те же значения и коннотации слов черное и белое характерны и для ее поэтических произведений, и, очевидно, для всего творчества. На этой антитезе, связанной с нравственной оценкой личности, строится, например, стихотворение «Суда напрасно не чини…», цикл стихов о Пушкине, сюжетно важные фрагменты из драматических произведений «Ариадна» и «Федра». Черное связано у Цветаевой прежде всего с высоко ценимым ею понятием страсти, включающим в себя все признаки проявления, перечисленные Н. А. Козиной, а белое – с бесстрастием. Поскольку страсть есть понятие, выходящее за пределы морали, и в обыденном сознании оценивается отрицательно, противоречие между цветаевской и обыденной оценкой выражается в употреблении оксюморонных сочетаний: И голубиной – не черни / Галчонка – белизной (I: 529) ‘не оскорбляй страсть обыденной оценкой’; Того чернотой / Тебя обелю (III: 672) ‘Ипполитовым грехом бесстрастия – Федрину правоту’. Называя Пушкина черным, Цветаева трансформирует применительно к нему его же цитату: Всех румяней и смуглее / До сих пор на свете всем (II: 282), именно черноту, смуглость полагая вещественным символом избранности, духовности и красоты. Поэтому слово смуглый и во многих других произведениях Цветаевой выступает как обозначение избранничества.

В произведениях Цветаевой черный цвет связан обычно с миром ее лирического субъекта, а белый – с чуждым ей миром. В стихотворении «Я – страница твоему перу…» мир героини, казалось бы, наоборот, представлен словом белая:

Я – деревня, черная земля.

Ты мне – луч и дождевая влага.

Ты – Господь и Господин, а я –

Чернозем – и белая бумага!

(I: 411).

Однако содержанием этого стихотворения является полный отказ от себя, от своей личности, абсолютная готовность принять мир любимого человека: пустота как изначальная чистота и готовность к заполнению. В 1931 году Цветаева сама сформулировала признак, объединяющий образы чернозема и белой бумаги: «Сознавала ли я тогда, в восемнадцатом году, что, уподобляя себя самому смиренному (чернозем и белая бумага), я называла – самое великое: недра (чернозем) и все возможности белого листа? Что я, в полной бесхитростности любящей, уподобляла себя просто – всему?» (IV: 135 – «История одного посвящения»).

Большинство примеров нейтрализации системных языковых противопоставлений и превращения антонимов в синонимы у Цветаевой связано именно с употреблением слов черный и белый: поэт постоянно стремится показать общее в противоположном, а также относительность философских и нравственных категорий. В трагедии «Ариадна» Цветаева последовательно и скрупулезно доказывает, что черное есть белое, соединяя элементы антитезы через метафорическую синонимизацию членов перечислительного ряда, основанную на выработанной языком цветовой символике. В интерпретации античного сюжета Цветаева использует средства русской фольклорной поэтики, в частности цветовой алогизм. По сюжету трагедии Тезей, победивший Минотавра, но огорченный утратой Ариадны, возвращается на корабле не под белым парусом – условным знаком