— Мне всё равно. — Она потянулась. — Я люблю тебя любым.

Артём в первый раз слышал от неё это слово. То есть каким бы разрушительным ни был конфликт, он помог им перейти на новый уровень? Стать в чём-то ближе, пусть и в экстремальных условиях?

— Я тебя тоже. — Он улыбнулся. — Но твоё первое кольцо должен был подарить тебе я.

А вот идея волонтёрить с собаками ему не понравилась. Хотя и речи не шло о том, чтобы привлекать к этому его, — достаточно было выделить хотя бы половину одного выходного и просто не мешать ей. Отговорки звучали какие угодно: собаки могли покусать; от них можно было что-нибудь подцепить; негоже ей такую грязную работу делать; да и вообще, лучше уделить время тому, кто ей ближе из людей.

Когда он говорил обо всём этом, на его лице появлялось особенное выражение, которое Мира с тех пор чётко запомнила и безошибочно распознавала. Если раньше она видела его лицо живым, через его глаза наружу вырывался проблеск человеческого чувства, то теперь он угас. Если тогда, в сквере у фонтана, когда над ней смеялись, он протянул ей руку помощи и её услышал, то теперь он был глух.

Время, словно разогнавшись от той пощёчины, полетело стремглав, не останавливалось передохнуть ни на каплю, и Мире тоже захотелось лететь. Заполнить свою жизнь чем-то, бегать то туда, то сюда, писать курсовую, во что бы то ни стало вернуться к Спарку — лишь бы не слышать того, что доносит до неё жизнь. Берёт за шею, держит до тех пор, пока совсем не лишишься сил, и бросает через любимого человека до смерти обидные слова. В самое лицо, да так хлёстко, что теперь было никогда не отмыться.

Можно было только ждать, когда это кончится. Зажмуриваться, отворачиваться, не смотреть, прятаться в теперь уже отдалившееся, померкшее прошлое и оставаться там.

И Мира шла навстречу тому, кто раньше всегда спасал её, что бы ни случилось; тому, кто истирал мокрые бурые листья деревьев в труху и засыпал их первым снегом, который тут же таял. Это был её город. Она уходила в него всё глубже и глубже, уезжала в Сориново, делая вид, что хочет повидать маму и Пирата, и замечала вдруг, как оно изменилось. Гладила взглядом каждую из серых пятиэтажек и шла мимо них к водохранилищу, к железнодорожному мосту, который то и дело сотрясали поезда.

В один день она встала, опираясь на перила моста, отчаянно взглянула на город сверху… И поняла, что он ей чужой.

Город и раньше, случалось, обманывал её, но хотя бы был добр — а теперь он стал скупым и замолчал вовсе. Как будто и не было того, что он давал ей раньше: всех тех двориков, подворотен и проходов на крыши, забытых пионерских лагерей, тенистых скверов и сонных, пустых по утрам площадей. Не про её жизнь пели уличные музыканты, которым всегда так хотелось подпевать. Не о том, что её волновало, говорили прохожие — а в том, что волновало, они вряд ли могли её понять.

Либо город стал немым, либо она сама, как и Артём, сделалась глухой. Не для неё город с нежностью растворял в небе закат и не для неё качал так, чтобы шумели ветви, кроны тополей.

Он делал это для той, кем Мира была раньше. Но та, что была раньше, осталась только в воспоминаниях. В теперешней жизни ей — такой — больше не нашлось места.

Оно нашлось только для той, что умела в нужный момент согласиться. Совсем забыть о Юльке. Отдать кольцо обратно маме и не пойти волонтёрить в приют. Не выйти в темноте во двор, чтобы подышать этой ночью, которая больше не повторится. Да и вообще промолчать, когда ей напоминали простое: сама она не имеет права решать, кому в её жизни место найдётся.

Она может только терять своё лицо, так до конца и не отыскав его, и наблюдать за тем, как это происходит, стоя на зыбкой дороге сновидений.

Артём боялся ещё раз увидеть то, что для себя называл чужим кольцом. Оказаться тем не самым первым и не самым важным. От таких точно уходят. Всегда уходят. И Мира тоже уйдёт.

Если, конечно, не держать её на крючке. Если не найти что-нибудь мелкое, но хитрое, за что её можно будет зацепить так, чтобы не вырвалась и даже не захотела. Она ведь сама рада была висеть на крючке, как рыба, порой подёргивая за леску ради забавы — чтобы жизнь мёдом не казалась.

Он хорошо чувствовал, как протянулась эта леска от него самого до её груди, когда сидел на подоконнике пасмурным декабрьским днём в коридоре гумфака и слушал, что происходит за дверью.

Мира сидела там, на кафедре, и разговаривала со своим научруком — Волковой или, кажется, Волчковой? — той самой седой женщиной в очках с заострёнными углами. Она выглянула, чтобы дать Мире понять, что готова к консультации, и та зашла на кафедру, а Волчкова сверкнула на Артёма узнавшими его глазами и закрыла дверь. Она тут же чуть скрипнула и приоткрылась, и двое за ней то ли не заметили, то ли не захотели этого замечать и начали разговор.

— Ну что вы сегодня мне поведаете? — сказала Волчкова.

Ответа Артём не расслышал. Дальше они перебрасывались терминами, значения которых он не понимал и не считал нужным понимать, потом говорили о сюрреалистах и обсуждали чьи-то лица и их отсутствие. Безличность. Артём сразу же вспомнил тот набросок, лежавший поверх всех остальных в корзине для бумаг дома у Миры и пожалел, что не сфотографировал его тогда. Он знал бы ещё один её секрет — и его в её жизни было бы чуточку больше. Так он был бы ближе к тому, чего так хотел.

— С черновиком у вас есть время до зачётной недели в декабре, — начала подытоживать за дверью Волчкова, вырывая его из воспоминаний. — Уже ноябрь, и давно было пора войти в рабочий ритм. Надеюсь, вы не упустите этой возможности…

В слове «вы» ему чудилось «я и Мира». Он будто бы соединялся с ней, как и мечтал,