– Если мы живем вместе до свадьбы, Йозефина должна иметь возможность навещать нас, когда ей этого захочется. Нам нужно ее благословение. Стоит ей дать его, и она уже не сможет к нам придираться.

– Это ты так думаешь, – возразила я.

Одной из моих соседок оказалась юркая брюнетка по имени Амалия Рифеншталь, или Лени, как она себя называла. Она была моего возраста – двадцати двух лет, художница, поэтесса и мастер танца-интерпретации; путешествовала по Европе с феерией, которую поставил не кто иной, как основатель моей академии Макс Рейнхардт. Мы подружились. Амбициозная и социально активная, Лени однажды пригласила меня пойти с ней. Стоило мне появиться во фраке, как она тут же надела черные брюки и белый пиджак, которые очень шли к ее стройной фигуре и ногам танцорши.

– Я стану звездой экрана, – не раз говорила она мне за ужином в кафе «Бауэр» и в других дорогих заведениях, где умудрялась никогда ни за что не платить, потому что всегда встречала знакомого, обычно какого-нибудь женатого мужчину, который брал на себя ее счет. – Кабаре и мюзик-холлы не для меня. Я люблю рисовать, но продавать картины – такая скука, и большинство художников, которых я знаю, бедны, как русские. Я хочу денег и славы. Где их найдешь скорее, чем в кино?

Это была вторая Камилла – рвущаяся к успеху любой ценой. Но я находила ее общество сносным, потому как, в отличие от Камиллы, в свою алчную гонку за любой приоткрывающейся возможностью она охотно включила меня. Хотя я считала ее стихи бесцветными, а картины – непонятными и не имела ни малейшего представления о ее актерских способностях (Лени не давала никаких подтверждений своим навыкам, кроме упоминания об участии в феерии Рейнхардта), она щедро делилась со мной информацией о кастингах, когда сама не подходила под заявленные требования.

Мы с ней вдвоем произвели сенсацию: я с моноклем и галстуком-бабочкой и она в мужском костюме. У обеих волосы гладко зачесаны назад, а губы кроваво-красные. В таком виде мы сновали по Берлину, вскидывали брови и не только, отираясь среди восхищенных кинодеятелей, которые наперебой предлагали нам пропустить по стаканчику, отужинать с ними или потанцевать.

Я не сомневалась: эти предложения нередко приводили Лени в постель к исполненным восторга поклонникам. Как и Камилла, она не испытывала угрызений совести, скрепляя сделки своим телом.

– Это то, чего они ждут. Правда, Марлен. Оглянись вокруг. Сотни девушек борются за одни и те же роли. Поверь мне, они не станут размышлять, стоит ли лечь с нужным человеком ради контракта.

Она была права. Большинство девушек не размышляли. И я, разумеется, получала свою долю предложений. Руди часто задерживался допоздна на студии или шел после работы посплетничать с кем надо. Он не выражал беспокойства по поводу моих прогулок с Лени. Сказал, это пойдет мне на пользу – бывать на публике и знакомиться с людьми, которые могут содействовать продвижению моей карьеры, так что я поймала его на слове. Но не уступала чужим льстивым посулам, не давала воли блуждающим под столами рукам, хотя и не из соображений морали. Мы с Руди были помолвлены, но я не знала, верен ли он мне, хотя думала, что верен.

Однажды вечером, когда я готовилась к выходу из дому с Лени, а мой жених рано вернулся с работы, я спросила его об этом. По испуганному выражению лица я поняла, что застала его врасплох.

– Я не спал ни с кем, кроме тебя, с тех пор как мы встретились, – сказал он, – если ты спрашиваешь об этом.

– Ни разу? – уточнила я, подкрашивая губы перед зеркалом, уже одетая для рандеву. – Да я не возражаю. Меня это не беспокоит.

Бросая эту приманку, я рассчитывала пробить его невозмутимую сдержанность. Слова, сказанные Жоли, запомнились. Руди не был гомосексуалистом, но других женщин должен был хотеть. Где-то в глубине души я надеялась, что он мне не верен: я была не против обнаружить возможный небольшой изъян в его безупречном фасаде.

– Нет, – ответил Руди, встав у меня за спиной, и провел пальцем сзади по моей шее. – А ты? Может быть, с Лени или… – голос у него дрогнул, – с каким-нибудь мужчиной?

– А если да, тебя бы это задело?

Руди отвел взгляд.

– Не должно задевать, – сказал он, – учитывая, чем мы занимаемся.

– Понимаю, – вздохнула я.

У меня возникло ощущение, что, если бы я спала с какой-нибудь женщиной, это тревожило бы его меньше. Ему нравилось выставлять меня напоказ и наблюдать, как женщины подкатывают ко мне, ведь он легко мог пресечь это. Вероятно, он считал отношения с представительницами моего пола безвредными или даже эротическими, но лишенными угрозы. А вот мужчина – совсем другое дело. С мужчиной ему пришлось бы соперничать. Так что, к моему облегчению, Руди оказался не таким уж совершенным. Человеческие слабости ему не были чужды.

Я покачала головой:

– Нет. – И удержалась от того, чтобы добавить: «Пока нет».

Правда состояла в том, что после встречи с Руди ни к одному человеку меня не тянуло так, как к нему. Лени пыталась предложить себя в любовницы, соблазнить меня, но я мягко дала ей отпор. На самом деле у нее не было склонностей к этому, просто она хотела доказать свою современность. Для нее секс и власть были едины. Если бы мы стали любовницами, это испортило бы наши отношения.

Руди встретился со мной глазами в зеркале:

– Мы должны доверять друг другу.

– Да, – улыбнулась я, – только доверие что-то значит.

Больше Руди ничего не сказал, но я поняла: он будет терпеть случайные измены, если придется, пока это не вредит нашему союзу. Меня такой подход устраивал. Мне не нужны были сложности, но даже если у меня возникло бы желание свернуть в сторону, на это не было времени, учитывая плотное расписание спектаклей в академии и приготовления к свадьбе.

Разумеется, Лизель должна была выйти замуж первой. Она решила победить меня в забеге к алтарю, увидев, какого размера мое помолвочное кольцо. Георг Вильс обеспечил ее всем, что должно быть на приличной свадьбе: шикарное платье, поездка в коляске по Фридрихштрассе к «Винтергартен», где в павильоне было организовано торжество с многоярусным тортом и оркестром.

По контрасту, наше с Руди финансовое положение принудило нас провести все тихо и скромно. 17 мая 1923 года в ратуше берлинского округа Фриденау состоялась гражданская церемония бракосочетания. В качестве свидетелей с моей стороны присутствовали мама и Лизель, а шафером Руди был актер Рудольф Форстер. Подвел меня к жениху дядя Вилли. Я была в белом платье и миртовом венке, который символизирует невинность. Руди считал это презабавным и ночью заставил меня лечь в свадебном венке в постель. От нашего усердия тот рассыпался, и потом я много дней избавлялась от остатков листьев в кровати.

В следующем месяце я ушла из академии Рейнхардта. Случилось это после того, как Руди устроил для меня прослушивание у продюсеров Мейнхардта и Бернауэра, которые управляли целой сетью успешных театров. Репертуар в них не был особенно изысканным – для всеядной публики, но роли предлагались разные, и на обещанное жалованье можно было прожить. Как и предсказывала мама, Руди зарабатывал недостаточно, чтобы полностью обеспечивать нас двоих, но я и сама не хотела отказываться от работы.