Римляне воспринимали историю, по сути, как процесс циклического упадка. Мифология учила их, что мир начался с золотого века, который потускнел, сменился серебряным, бронзовым, затем веком героев, пока окончательно не испортился и не наступил жестокий железный век. Люди, жившие в середине I в. до н. э., считали себя свидетелями аналогичного цикла упадка и приписывали его той же движущей силе: в упадке республики, как и в упадке мифологических эпох, винили человеческие пороки.

Когда Август пришел к власти, он обещал народу новый золотой век – начать все сначала, не допуская излишеств, пренебрежения долгом, извращений и разгульного образа жизни, которые, как считалось, погубили республику. Стабильность Августова режима опиралась в основном на обещание его лидера возвратить Рим к традиционным корням, к почтенным добродетелям mos maiorum, или «обычаям предков». В этой демонстрации ценностей центральную роль играла программа сексуальной реформы, и в 18 г. до н. э. Август издал Lex Iulia de Adulteriis Coercendis («Юлиев закон о прелюбодеяниях»), обещавший навязать старую мораль новыми угрозами{359}.

Закон определял adulterium исключительно через статус вовлеченной женщины: в Риме эпохи Августа «прелюбодеяние» означало секс с добропорядочной замужней женщиной[86]. Интрижки мужа на стороне не имели никаких последствий, при условии что он благоразумно выбирал партнерш: женатый мужчина мог переспать с проституткой, сводней, осужденной прелюбодейкой или рабыней безнаказанно, но неженатый мужчина, спавший с чужой женой, считался прелюбодеем. Для замужней женщины статус ее партнера значения не имел – она в любом случае была прелюбодейкой.

Август учредил постоянно заседавший суд, чтобы выслушивать, как он правильно предсказал, непрерывный поток жалоб. Для осужденных были подробно прописаны наказания: женщина теряла треть своего имущества и половину приданого; мужчина – половину от всего своего имущества; оба временно высылались по отдельности на острова вдали от города; и оба подвергались той или иной форме инфамии – infamia{360}. Под этим юридическим римским термином, означающим в буквальном смысле состояние полного отсутствия репутации, понималось лишение человека многих привилегий, знаков отличия и гражданских обязанностей. Инфамия свидетельствовала о том, что ее носитель недостоин полноценного участия в жизни государства и общества; подобная стигма во многих случаях, вероятно, была невыносима.

Разумеется, еще хуже все обстояло в случае, если речь шла о женщине. Вдобавок к наказаниям, которые в подобной ситуации нес мужчина, осужденная прелюбодейка не имела права на повторный брак[87]{361}. Кроме того, ей не позволялось забывать о своем позоре. От прелюбодейки, вероятно, ожидалось (по крайней мере, теоретически, так как свидетельств, что за выполнением этого обычая строго следили, мало), что она откажется от платья и покрывала матроны и облачится в тогу{362}. Это радикальное изменение в одежде демонстрировало нескрываемое осуждение женщины – отныне ее новый статус прелюбодейки, личности, утратившей уважение – инфамис, infamis, буквально тянулся за ней, как шлейф. Но оно говорило и кое-что более конкретное о природе ее преступления. Тога воплощала собой символ римской мужественности – это была одежда, характерная для гражданина, ее надевали мальчики по достижении совершеннолетия, носили защитники в суде, сенаторы в курии и магистраты на рострах. На прелюбодейке тога превращалась из символа мужской гордости в символ женского позора. Представления римлян о женской добродетели коренились в сфере частной жизни, но, за пределами установленных домашних границ своего брака, прелюбодейка в некотором роде делала себя публичной. Она утрачивала свою роль жены и матери, теряла защиту своего дома и семьи, свое место в респектабельном обществе и при этом утрачивала в некоторой степени свою женственность.

Август был полон решимости заставить мужчин серьезно относиться к женской морали, независимо от их желаний. Для этого он включил в закон необычайную оговорку: всякий мужчина, который не развелся с женой-прелюбодейкой, мог преследоваться как сводник{363}. Идея была очевидна. Прелюбодеяние перестало быть личным делом, провинностью только перед своим партнером, с которой пара могла разобраться между собой. Роман замужней женщины теперь стал преступлением против самого римского государства.

Адресованное женщинам заявление, что их секс стал грехом против политического строя, по-видимому, не особенно охладило желания или изменило поведение, даже в пределах императорской семьи. В последние несколько лет первого века до нашей эры пошли слухи про единственную дочь Августа Юлию Старшую, в ту пору состоявшую в несчастливом браке с находившимся в отъезде Тиберием. В свои тридцать семь она была законодательницей мод, отличалась острым умом и самоуверенностью, граничившей с дерзостью, когда устраивала приемы для римских аристократов. Ее видели повсюду, о ней постоянно говорили. Поначалу Август отмахивался от слухов как от праздных сплетен, но во 2 г. до н. э. император, по-видимому, получил неопровержимые доказательства недостойного поведения дочери. Реакция последовала быстрая и жестокая. Юлию Старшую выслали на остров Пандатерия у побережья Италии в Тирренском море. Там следили за каждым ее шагом и во всем ограничивали: никакого вина, никакой роскоши и, конечно, никаких мужчин{364}.

Август – слишком пристыженный, чтобы явиться лично, – послал в сенат длинное объяснительное письмо, где излагал в красках все детали ее поведения{365}. Слухи о ней продолжали смаковать еще полвека спустя. Философ Сенека в одном из своих нравоучительных эссе (написанных после того, как его вернули из ссылки, куда он попал по наущению Мессалины) утверждал, что Юлия Старшая спала с «целыми толпами» любовников, устраивала беспутные ночные гулянья по всему городу, завершавшиеся пьянками на Римском форуме, и участвовала в оргиях с незнакомцами на тех самых рострах, с которых ее отец огласил свои законы о прелюбодеянии{366}. В 8 г. н. э. ее беременная дочь – внучка Августа Юлия Младшая – была также обвинена в прелюбодеянии и последовала в ссылку за матерью{367}.

Августовы законы о прелюбодеянии несли новые риски для женщин из императорской семьи, но и открывали новые возможности. Август превратил любовные похождения, прелюбодеяния и обвинения из предмета сплетен в холодное и жесткое политическое оружие. Как показали ранние интриги Мессалины, одного адюльтера теперь было достаточно, чтобы положить конец политической карьере – обеспечить изгнание придворной дамы или консула.

Обвинения в супружеской неверности стали излюбленным оружием женщин императорской семьи, стремившихся избавиться от своих соперниц. Одним выстрелом можно было убить двух зайцев – или, при особо авантюрном настрое, больше. Прелюбодейке требовался прелюбодей, а то и два, или три, и при успешном обвинении всех высылали. При умелой игре подобным образом можно было уничтожить целую фракцию. Кроме того, свидетельства о прелюбодеянии было гораздо легче сфабриковать, чем свидетельства о государственной измене или коррупции. Рабам обвиняемых разрешалось свидетельствовать в делах о прелюбодеянии, и их без труда можно было вынудить дать нужные показания о переданных якобы записках и тайных встречах, которые они мельком увидели. Семена обвинения в прелюбодеянии могли посеять женщины – с их активной социальной жизнью и контактами при дворе – против кого угодно по их выбору; в отличие от большинства дел о мятеже или госизмене, человеку не требовалось быть магистратом или командовать армией, чтобы его можно было убедительно обвинить в прелюбодеянии. Сознательно или нет, Август создал политический инструмент, идеально подходивший к новой политике – политике, одержимой личными делами и сосредоточенной вокруг династического двора. С самого начала своего правления Мессалина овладела искусством превращать законы, связанные с адюльтером, в оружие. В 41 г. н. э. она использовала обвинения в прелюбодеянии против Юлии Ливиллы и Сенеки, а в 43 г. н. э. – против Юлии; к той же стратегии она вернется во время своей кампании против Поппеи Сабины Старшей в 47 г.

Законы против прелюбодеяния можно было использовать, чтобы подорвать политическую власть соперников, но внебрачный роман можно было использовать и для того, чтобы создать политическую власть для себя. Секс, несмотря на всю свою опасную непредсказуемость, был мощным орудием альянса, и, несмотря на заявления источников о безумии Мессалины, первые эксперименты Мессалины с супружеской неверностью вполне могли быть прагматическими.

К середине 40-х гг. н. э. положение Мессалины было настолько прочным, что, если бы слухи о ее романе всплыли, она рисковала бы меньше, чем партнер.