Все знали, что Клавдий отчаянно влюблен в нее. Императору достаточно было увидеть Мессалину за ужином или провести ночь на ее ложе, чтобы любая ссора между ними улеглась. Античные писатели заверяют, что император ничего не знал о связях жены, и, вероятно, они были правы. Любовь слепа, а при дворе мало кто отважился бы рискнуть головой и пересказать слухи о неверности Мессалины ее супругу. Однако здесь были задействованы и более прагматические факторы. Двое детей Мессалины – наследники Клавдия – были еще малы; император вряд ли пожелал бы терпеть слухи о неверности жены, которые могли подтолкнуть людей к пересудам о том, что его отпрыски – вовсе не его.

Уверенная в собственной безопасности, Мессалина могла начать воспринимать адюльтер в новом свете: не как потенциальный риск для своего положения, а как средство достижения политических целей. Незаконные связи предлагали очевидные возможности для манипуляций: Мессалина была молода и красива, а мужчины всегда совершали глупости ради секса. Что еще важнее, роман мог служить гарантией лояльности. Стоило мужчине переспать с императрицей, как их судьбы оказывались тесно связаны. Прелюбодеяние с женой императора было самым серьезным преступлением; бывший любовник не мог предпринять ничего против Мессалины, не погубив себя. Любовников Мессалины связывали с ней не только узы интимной близости, но и общие секреты.

Возможно, эти мотивы мы наблюдаем в предполагаемых отношениях Мессалины с Полибием. Один из самых могущественных вольноотпущенников Клавдия, своего рода литературный консультант при императоре, Полибий отличался высокой ученостью, невероятной начитанностью и получил признание как автор{368}. Хотя роль этого бывшего раба не была в строгом смысле политической, он имел огромное влияние при дворе и пользовался дурной славой: он часто появлялся вместе с консулами, и однажды в театре, когда актер произнес слова «Нестерпимо, когда процветает тот, по кому плачет кнут», вся толпа зрителей обернулась на Полибия{369}. Он выкрикнул в ответ другую цитату из того же драматурга: «Кто пас недавно коз, тот до царя возрос». Это был чрезвычайно рискованный ответ, и то, что Полибий сумел дать его безнаказанно, демонстрирует, каким благоволением императора он пользовался.

К несчастью для Мессалины, покорить Полибия со всей его властью оказалось, по-видимому, непросто. Он, по всей вероятности, уже служил Клавдию долгие годы, может быть, со времен молодости обоих, когда казалось, что его хозяин обречен на жизнь, состоящую из литературы, пьянства, истории и азартных игр. С тех пор жизни и судьбы этих двоих нераздельно переплелись. Клавдий подарил Полибию свободу; Полибий был свидетелем, а возможно, и советником при воцарении Клавдия. Полибий мог быть хорошо знаком с предыдущей женой Клавдия – Элией Петиной, которую тот бросил ради Мессалины; он мог видеть и праздновать рождение их дочери Клавдии Антонии около 27 г. н. э.; и необязательно он сразу принял замену старой хозяйки – молодой[88].

Клавдий, очевидно, ценил мнение Полибия достаточно высоко, чтобы позволить ему определенную степень свободы мысли и слова. Когда Сенека в 43‒44 гг. н. э. решил начать добиваться возвращения из ссылки, он обратился к Полибию, отправив ему льстивое, полное жалости к себе и решительно нестоическое письмо с «утешением» по поводу смерти брата, в котором быстро перешел к откровенной просьбе ходатайствовать о нем перед императором{370}. Поскольку Сенека был сослан в первую очередь именно по наущению Мессалины, его решение обратиться к Полибию свидетельствует о том, что он считал его самым слабым звеном в контроле Мессалины над палатинским двором – человеком, который с наибольшей вероятностью в силах противостоять воле императрицы.

Возможно, Мессалину привлекала независимость Полибия – на Палатине оставалось не так много тех, кто осмеливался с ней поспорить, – и он безусловно был умен и остроумен как собеседник. Но их роман (если вообще верить утверждению Диона, что он имел место) мог быть обусловлен больше политикой, чем страстью{371}. Мессалина хотела привлечь Полибия на свою сторону, а секс мог показаться эффективным способом это сделать. Все закончится для Полибия предсказуемо скверно, но до грядущего разрыва оставалось еще несколько лет, а пока в воздухе витал дух запретного нового романа – Сенеку из ссылки не вернули, а у Мессалины появился новый преданный сторонник среди приближенных ее мужа.

Другие фигуры в списке прелюбодеев и сообщников Мессалины также могли быть выбраны из политических соображений, по крайней мере отчасти. Гай Силий был консулом-десигнатом, когда стал «вторым мужем» Мессалины, и его имя появляется наряду с другими сенаторскими именами. Декрий Кальпурниан был префектом вигилов – vigiles – военизированной ночной стражи; Плавтий Латеран был племянником того Плавтия, чьи победы в Британии снискали триумф Клавдию, а ему самому и его семье – прочное положение при дворе; Суиллий Цезонин был сыном грозного Публия Суиллия, который проделывал за Мессалину так много грязной работы при дворе и в сенате.

Эти мужчины были полезными союзниками, и, втягивая их в романтические истории либо делая свидетелями, что было чревато обвинением в соучастии, Мессалина могла приобретать гарантии лояльности, которые с тем же успехом можно было подписать кровью. Во всем этом – как бы безнравственно это ни было и уж точно беззаконно – Мессалина не выказывала никакого сексуального безумия, с которым ее так активно будут ассоциировать.

И все же никто не способен всегда вести себя рационально.

XIV

Игра в адюльтер

Тыщу дай лобызаний мне, и сотню,

Следом тыщу других…

Катулл. V[89]

Всего через несколько лет после того, как Август издал закон о прелюбодеянии, поэт Овидий опубликовал свои «Любовные элегии». Первоначальные пять книг собрания элегий (позже сокращенные до трех) переписывались, рассылались друзьям, читались вслух в салонах и на пирах. Он мог бы назвать их своими «Любовными письмами» – но если это послания любви, то любви к игре в адюльтер.

Раньше супруга приди – на что я надеюсь, по правде,

Сам я не знаю, – но все ж раньше супруга приди.

Только он ляжет за стол, с выражением самым невинным

Рядом ложись, но меня трогай тихонько ногой.

Глаз с меня не своди, понимай по лицу и движеньям:

Молча тебе намекну – молча намеком ответь.

Красноречиво с тобой разговаривать буду бровями,

Будут нам речь заменять пальцы и чаши с вином.

Если ты нашей любви сладострастные вспомнишь забавы,

То к заалевшей щеке пальцем большим прикоснись.

Если меня упрекнуть захочешь в чем-либо тайно,

К уху притронься рукой, пальцами книзу, слегка{372}.

Этот рассказ об острых ощущениях запретной любви появляется почти в самом начале первой книги «Любовных элегий». Несмотря на то что поэт желает смерти своему сопернику – «С нами сегодня в гостях и муж твой ужинать будет, – / Только в последний бы раз он возлежал за столом!» – вокруг мужа и строятся Овидиевы любовные игры. В конце концов, нет нужды заменять речь пальцами и чашами с вином, если возлюбленная не замужем.

Дальше поэт гораздо откровеннее скажет о том, что его возбуждает:

Если жену сторожить ты, дурень, считаешь излишним,

Хоть для меня сторожи, чтобы я жарче пылал!

Вкуса в дозволенном нет, запрет возбуждает острее;

Может лишь грубый любить то, что дозволит другой{373}.

Овидий со своими стихами о неосмотрительности и очаровательной неверности появился в конце краткого золотого века латинской любовной поэзии. Такие авторы, как Проперций, Тибулл, Катулл и поэтесса Сульпиция, сконструировали язык любви, основанный на тайных письмах, взглядах украдкой и отложенном вознаграждении за закрытой дверью. Они были молоды, богаты, красивы и пресыщены, искушены в греческом литературном каноне с его изысканными любовными балладами, трагедиями о роковом влечении и эпическими историями о низменных аппетитах богов. Политический мир вокруг них распадался и трансформировался, но деньги и предметы роскоши не переставали стекаться