Сценарий был расписан, и роли распределены: начинать шараду предстояло Нарциссу. Еще затемно в назначенный день он очертя голову бросился, будто в панике, в спальню императора. Когда Клавдий – все еще в постели, пытаясь стряхнуть остатки сна, – спросил его, в чем дело, Нарцисс, дрожа, поведал императору, что этой ночью его одолевали самые ужасные сновидения. Он заявил, что ему привиделось, будто Силан крадется по дворцовым коридорам в свете раннего утра, приближается к Клавдию и жестоко набрасывается на своего императора.

В этот момент вмешалась Мессалина – то ли появившись из коридора, ведущего в ее покои, то ли высунув растрепанную голову из постели мужа. Она тоже выглядела неподдельно потрясенной. Она тоже это видела, сказала она, такое же ужасное видéние преследовало ее вот уже несколько ночей подряд. Она думала, что это просто кошмар, и сочла, что слишком глупо об этом рассказывать, но теперь, когда услышала, как Нарцисс описал ее сновидение слово в слово, она начала чувствовать, что это неспроста, что, возможно, это не сон, а предупреждение.

Внезапно за дверью спальни послышался шум, стражники расступились, и вошел Силан. «Случайное» появление Силана было, конечно, тщательно подстроено. Накануне Мессалина и Нарцисс сообщили ему, что поутру императору в первую очередь понадобится его присутствие. Для Клавдия, однако, ранний приход Силана стал убедительным доказательством того, что ночные видения начали сбываться. Силан был схвачен стражей и немедленно казнен, даже без видимости суда. «Так, – мрачно заключает Дион, – погиб этот человек, павший жертвой сновидения»{332}.

На следующий день император выступил перед сенатом и сообщил потрясенным сенаторам о случившемся. Он объяснил, что сны были предупреждением о реальном заговоре и что Силана арестовали, когда он попытался вломиться в его покои. Наконец, он осыпал похвалами Нарцисса – человека, следившего за безопасностью своего императора даже во сне.

Весь этот эпизод в том виде, в каком излагают его источники, подозрительно попахивает театром. Первая половина истории, с ее эротической мотивацией и сложным обманом, граничит с фарсом. Наш набор персонажей словно прямиком сошел со сцены древнеримской комедии: Клавдий – глупый старик; Нарцисс – лукавый раб; Мессалина, появляющаяся в роли ревнивой и двуличной куртизанки. Второй акт неизбежно погружает нас в трагедию. В сообщении, с которым Клавдий выступает перед сенатом, будто слышится обращенная к публике заключительная песнь хора, в которой подводится итог событиям пьесы и выносится моральное предостережение.

Это не значит, что история, которую мы находим у Светония и Диона, полностью вымышлена. Если, как говорит Светоний, «Клавдий без смущенья рассказал сенату, как было дело», то рассказ императора должен был присутствовать в сенатских протоколах, на которые и ссылаются наши источники{333}. Следовательно, основные события интриги, вероятно, переданы достоверно: Нарцисс и Мессалина, по-видимому, действительно утверждали, будто видели сны о гибели Клавдия, а Силан определенно был убит, но на построение истории и приписывание вины повлияли тревоги того времени.

Крах Силана предстает в источниках по большей части как мрачная дворцовая интрига. История начинается «затемно», под покровом тьмы, действие происходит в уединении императорской спальни; в обстановке все подчеркивает секретность и заговор. Мотивация заговора коренится в женских иррациональных, необузданных страстях, в похоти и ревности. Ключевые действующие лица, женщина и бывший раб, не имеют права на политическую власть – они перехватили контроль у сенаторов, которых информируют о событиях лишь после того, как все уже произошло. Использование вымышленного сновидения, со всеми его коннотациями мистического и необъяснимого, максимально далеко от логичности и прозрачности сенаторских дебатов, честного суда и публичного ораторского выступления. В истории Силана мы наблюдаем слияние всех римских страхов в отношении темных возможностей дворцовой политики.

Осознание этих подводных течений заставляет нас пересмотреть то, что нам говорят о мотивах Мессалины. Утверждение Диона, что Силан «нанес обиду Мессалине, не пожелав вступить в любовную связь с этой развратнейшей и необузданнейшей женщиной», служит двум целям: оно раздувает образ Мессалины-нимфоманки и добавляет всей интриге привкус интимности и порочности{334}. Возможно, императрица действительно домогалась Силана – мы никогда этого не узнаем, – но его низвержение стало результатом политики, а не страсти.

Аппий Силан воспринимался как угроза с самого начала правления Клавдия. Силан происходил из слишком известной семьи, что таило опасность, и до тех пор успешно избегал ловушек политической карьеры: он побывал консулом в 28 г. н. э. и выжил после обвинения по закону о maiestas, связанного с падением Сеяна в 32 г. н. э.{335} По воцарении Клавдий не стал терять времени и снял Силана с должности наместника Испании Тарраконской, которая была крупнейшей среди богатых серебром испанских провинций Рима и вызывала беспокойство как потенциальный оплот власти. Когда Силан вернулся в Рим, Клавдий и Мессалина женили его на матери Мессалины, Домиции Лепиде[78]. На первый взгляд, это был одновременно и комплимент, и возможность; этот брак давал Силану положение при дворе и чрезвычайно важный доступ в ближайший круг императора.

В реальности поспешно устроенная свадьба была попыткой нейтрализовать любой потенциальный риск, который Силан мог представлять для нового режима. Женив Силана на Домиции Лепиде, Клавдий ввел его в императорскую семью, но вместе с тем отнес его к поколению старше своего собственного. Домиция Лепида, которой было под сорок или немного за сорок, вряд ли действительно собиралась создавать новую семью с Лепидом. Положение императорского тестя также выставляло Силана скорее в роли славного прошлого, чем потенциального будущего принципата.

Однако время шло, и все более очевидным становилось, что престиж Силана по-прежнему опасен. Спектакль со сновидениями, скорее всего, предназначался как прикрытие, чтобы оправдать, по сути, бессудную расправу – позволив ей свершиться без ведома сенаторов и прямого участия самого императора. Была ли эта комедия спланирована Мессалиной и Нарциссом независимо от Клавдия в попытке защитить его – и собственные позиции, или император был вовлечен в нее с самого начала, неясно. Ясно, однако, то, что это не была какая-то взбалмошная интрига, основанная на неконтролируемой женской страсти.

Источники искажали историю Силана так же, как искажали сагу о борьбе Мессалины с Юлией Ливиллой, имевшей место годом ранее. Дальновидные – пусть и жестокие – политические удары превращаются в личные преступления, вызванные желанием и ревностью. Источники, похоже, настаивают, что власть женщины, подобной Мессалине, должна быть зловещей, иррациональной и угрожающей стабильности государства. История Силана воплощает слитый воедино спектр глубоко укорененных тревог империи: по поводу концентрации власти на Палатине, непрозрачности придворной политики, заката старой сенаторской аристократии и восхождения бесправных прежде групп и даже по поводу природы женщин. Именно подобные опасения – возможно, в большей степени, чем любое ее конкретное действие – сформировали исторические представления о правлении Мессалины.

В течение года опасения по поводу власти императрицы продолжали нарастать. Вскоре после казни Силана Скрибониан как раз и поднял свое недолгое восстание. Хотя само восстание было подавлено за неделю, его отголоски некоторое время еще ощущались. Оказалось, что ряд представителей знати поддержал Скрибониана: это было свидетельством мятежных настроений в высших кругах, и это требовалось искоренить.

Дион утверждает, что Мессалина рассматривала кризис как возможность устранить своих противников при дворе{336}. Он рассказывает, как Мессалина, Нарцисс и команда вольноотпущенников тут же взялись за дело, собирая или фабрикуя улики для обвинений в maiestas. Они задействовали сеть стукачей, платили рабам и вольноотпущенникам обвиняемых за информацию и принуждали жен предавать своих мужей. Императрица инициировала и более радикальную кампанию по «сбору данных»: богатых всадников, плебеев с хорошими связями, подозрительных иноземцев, молодых аристократов и старых сенаторов арестовывали без разбора и допрашивали под пыткой.

Когда информация была собрана, дела подготовлены и обвинения выдвинуты, начались настоящие переговоры. Те, кто мог себе позволить, – «из числа действительно виновных», если верить Диону, – начали собирать средства, необходимые для взятки, которая удовлетворила бы императрицу. За этих людей Мессалина ходатайствовала перед императором, уговаривая его снять обвинения или заменить казнь ссылкой. Тех, кто был не столь везучим или богатым, судили в сенате, причем не только перед сенаторами