Но не только романтика пленяла меня. Я упивался, наблюдаягибель живых существ, наслаждался, убивая их. Мне нравилось истреблять садовыхвредителей…

Жажда убийств была ведома мне с детских лет. Вместе с ней вомне жило глубоко противоположное, но мощное стремление к справедливости. Однамысль о том, что по моей вине может погибнуть не только невинный человек, нодаже животное, преисполняла меня ужасом. Я всегда жаждал торжествасправедливости.

Я думаю, что это объяснит человеку, разбирающемуся впсихологии, во всяком случае, почему я решил стать юристом, — при моем складехарактера это был закономерный выбор. Профессия юриста отвечала чуть не всеммоим стремлениям.

Преступление и наказание всегда привлекали меня.

Я с неизменным интересом читаю всевозможные детективы икриминальные романы. Я нередко изобретал сложнейшие способы убийства — просто,чтобы провести время.

Когда наконец я стал судьей, развилась и еще одна чертамоего характера, до сих пор таившаяся под спудом.

Мне доставляло неизъяснимое наслаждение наблюдать, какжалкий преступник уже на скамье подсудимых пытается уйти от наказания, ночувствует, что отмщение близится, что оно неотвратимо. Однако учтите: видневинного на скамье подсудимых не доставлял мне удовольствия.

Два раза, если не больше, когда мне казалось, что обвиняемыйневиновен, я прекращал дело: мне удавалось доказать присяжным, что тут нетсостава преступления. Однако благодаря распорядительности полицейскихбольшинство обвиняемых, привлекаемых по делам об убийстве, были действительновиновны.

Так обстояло дело и в случае с Эдвардом Ситоном.

Правда, его внешность и манеры производили обманчивоевпечатление и ему удалось расположить к себе присяжных. Однако улики, пусть ине слишком впечатляющие, зато несомненные, и мой судейский опыт убедили меня,что он совершил преступление, в котором его обвиняли, а именно, убил пожилуюженщину, злоупотребив ее доверием.

У меня сложилась репутация юриста, с легким сердцемпосылающего людей на виселицу, однако это более чем несправедливо. Моинапутствия присяжным всегда отличали справедливость и беспристрастность. Вместес тем я не мог допустить, чтобы наиболее пылкие из адвокатов своими пылкимиречами играли на чувствах присяжных. Я всегда обращал их внимание на имеющиесяв нашем распоряжении улики.

В последние годы я стал замечать перемены в своем характере:я потерял контроль над собой — мне захотелось не только выносить приговор, но иприводить его в исполнение. Захотелось — я буду откровенен — самому совершитьубийство. Я видел в этом жажду самовыражения, неотъемлемую черту каждогохудожника. А я и был или, вернее, мог стать художником в своей сфере — в сферепреступления! Я потерял власть над своим воображением, которое мне дотолеудавалось держать в узде: ведь в ином случае оно препятствовало бы моей работе.

Мне было необходимо… просто необходимо совершить убийство!Причем отнюдь не обыкновенное убийство. А небывалое, неслыханное, из ряда вонвыходящее убийство! Наверное, мое воображение осталось воображением подростка.Меня манило ко всему театральному, эффектному! Манило к убийству… Да, да,манило к убийству… Однако врожденное чувство справедливости, прошу вас мнеповерить, останавливало меня, удерживало от убийства. Я не мог допустить, чтобыпострадал невинный.

Мысль о возмездии осенила меня совершенно неожиданно — нанее меня натолкнуло одно замечание, которое обронил в случайном разговоре некийврач, рядовой врач-практик. Он заметил, что есть очень много преступлений,недосягаемых для закона. И в качестве примера привел случай со своейпациенткой, старой женщиной, умершей незадолго до нашего разговора. Он убежден,сказал мне врач, что пациентку погубили ее слуги, муж и жена, которые не далией вовремя предписанное лекарство и притом умышленно, так как после смертихозяйки должны были получить по завещанию изрядную сумму денег. Доказать ихвину, объяснил мне врач, практически невозможно, и тем не менее он совершенноуверен в правоте своих слов. Он добавил, что подобные случаи преднамеренногоубийства отнюдь не редкость, но привлечь за них по закону нельзя.

Этот разговор послужил отправной точкой. Мне вдруг открылсяпуть, по которому я должен идти. Одного убийства мне мало, если убивать, так сразмахом, решил я.

Мне припомнилась детская считалка, считалка о десятинегритятах. Когда мне было два года, мое воображение потрясла участь этихнегритят, число которых неумолимо, неизбежно сокращалось с каждым куплетом. Явтайне занялся поисками преступников… Не стану подробно описывать, как яосуществлял поиски, — это заняло бы слишком много места. Чуть не каждыйразговор, который у меня завязывался, я старался повернуть определенным образом— и получал поразительные результаты. Историю доктора Армстронга я узнал, когдалежал в больнице, от ходившей за мной сестры; ярая поборница трезвости, онавсячески старалась убедить меня в пагубности злоупотребления спиртныминапитками и в доказательство рассказала, как при ней пьяный врач зарезал вовремя операции женщину. Невзначай задав вопрос, в какой больнице она проходилапрактику, я вскоре выведал все, что мне требовалось. И без всякого труда напална след этого врача и его пациентки.

Разговор двух словоохотливых ветеранов в моем клубе навелменя на след генерала Макартура. Путешественник, только что возвратившийся сберегов Амазонки, рассказа мне о том, как бесчинствовал в тех краях некийФилипп Ломбард. Пышущая негодованием жена английского чиновника на Мальоркерассказала мне историю высоконравственной пуританки Эмили Брент и ее несчастнойслужанки. Антони Марстона я выбрал из большой группы людей, повинных в подобныхпреступлениях. Неслыханная черствость, полная неспособность к состраданию, намой взгляд, делали его фигурой, опасной для общества и, следовательно,заслуживающей кары. Чго же касается бывшего инспектора Блора, то о егопреступлении я, естественно, узнал от моих коллег, которые горячо и без утайкиобсуждали при мне дело Ландора. Не могу передать, какой гнев оно вызвало уменя. Полицейский-слуга закона и уже поэтому должен быть человеком безупречнойнравственности. Ведь каждое слово таких людей обладает большим весом хотя бы всилу того, что они являются стражами порядка.

И наконец, я перейду к Вере Клейторн. Как-то, переплываяАтлантический океан, я засиделся допоздна в салоне для курящих, компанию мнесоставил красивый молодой человек Хьюго Хамилтон. Вид у него был донельзянесчастный. Чтобы забыться, он усиленно налегал на выпивку. Видно было, что емупросто необходимо излить душу. Не надеясь ничего выведать от него, я чистомашинально завязал с ним привычный разговор. То, что я услышал, бесконечнопотрясло меня, я и сейчас помню каждое его слово…

— Вы совершенно правы, — сказал он. — Чтобы убить ближнего,необязательно подсыпать ему, скажем, мышьяк или столкнуть со скалы, вовсе нет.— Он наклонился и, глядя мне в глаза, сказал: — Я знал одну — преступницу.Очень хорошо знал… Да что там говорить, я даже любил ее. И, кажется, неразлюбил и теперь… Ужас, весь ужас в том, что она пошла на преступление из-заменя… Я, конечно, об этом не догадывался. Женщины — это изверги. Сущие изверги,вы бы никогда не поверили, что девушка, славная, простая, веселая девушкаспособна на убийство? Что она отпустит ребенка в море, зная, что он утонет,ведь вы бы не поверили, что женщина способна на такое?