– А мне можно… сейчас… стать пред вами на колени?

– Нет, этого никак нельзя, – великолепно улыбнулся он ей,так что и она вдруг радостно усмехнулась. Тем же мелодическим голосом и нежноуговаривая ее, точно ребенка, он с важностию прибавил:

– Подумайте о том, что вы девушка, а я хоть и самыйпреданный друг ваш, но всё же вам посторонний человек, не муж, не отец, нежених. Дайте же руку вашу и пойдемте; я провожу вас до кареты и, еслипозволите, сам отвезу вас в ваш дом.

Она выслушала и как бы в раздумье склонила голову.

– Пойдемте, – сказала она, вздохнув и подавая ему руку.

Но тут с нею случилось маленькое несчастие. Должно быть, онанеосторожно как-нибудь повернулась и ступила на свою больную, короткую ногу, –словом, она упала всем боком на кресло и, не будь этих кресел, полетела бы напол. Он мигом подхватил ее и поддержал, крепко взял под руку и с участием,осторожно повел к дверям. Она видимо была огорчена своим падением, смутилась,покраснела и ужасно застыдилась. Молча смотря в землю, глубоко прихрамывая, оназаковыляла за ним, почти повиснув на его руке. Так они и вышли. Лиза, я видел,для чего-то вдруг привскочила с кресла, пока они выходили, и неподвижнымвзглядом проследила их до самых дверей. Потом молча села опять, но в лице еебыло какое-то судорожное движение, как будто она дотронулась до какого-то гада.

Пока шла вся эта сцена между Николаем Всеволодовичем иМарьей Тимофеевной, все молчали в изумлении; муху бы можно услышать; но толькочто они вышли, все вдруг заговорили.

VI

Говорили, впрочем, мало, а более восклицали. Я немножкозабыл теперь, как это всё происходило тогда по порядку, потому что вышласумятица. Воскликнул что-то Степан Трофимович по-французски и сплеснул руками,но Варваре Петровне было не до него. Даже пробормотал что-то отрывисто и скороМаврикий Николаевич. Но всех более горячился Петр Степанович; он в чем-тоотчаянно убеждал Варвару Петровну, с большими жестами, но я долго не могпонять. Обращался и к Прасковье Ивановне и к Лизавете Николаевне, даже мелькомсгоряча крикнул что-то отцу, – одним словом, очень вертелся по комнате. ВарвараПетровна, вся раскрасневшись, вскочила было с места и крикнула ПрасковьеИвановне: «Слышала, слышала ты, что он здесь ей сейчас говорил?» Но та уж иотвечать не могла, а только пробормотала что-то, махнув рукой. У бедной быласвоя забота: она поминутно поворачивала голову к Лизе и смотрела на нее вбезотчетном страхе, а встать и уехать и думать уже не смела, пока не подыметсядочь. Тем временем капитан, наверно, хотел улизнуть, это я подметил. Он был всильном и несомненном испуге, с самого того мгновения, как появился НиколайВсеволодович; но Петр Степанович схватил его за руку и не дал уйти.

– Это необходимо, необходимо, – сыпал он своим бисеромВарваре Петровне, всё продолжая ее убеждать. Он стоял пред нею, а она уже опятьсидела в креслах и, помню, с жадностию его слушала; он таки добился того изавладел ее вниманием.

– Это необходимо. Вы сами видите, Варвара Петровна, что тутнедоразумение, и на вид много чудного, а между тем дело ясное, как свечка, ипростое, как палец. Я слишком понимаю, что никем не уполномочен рассказывать иимею, пожалуй, смешной вид, сам напрашиваясь. Но, во-первых, сам НиколайВсеволодович не придает этому делу никакого значения, и, наконец, всё же естьслучаи, в которых трудно человеку решиться на личное объяснение самому, а надонепременно, чтобы взялось за это третье лицо, которому легче высказатьнекоторые деликатные вещи. Поверьте, Варвара Петровна, что Николай Всеволодовичнисколько не виноват, не ответив на ваш давешний вопрос тотчас же, радикальнымобъяснением, несмотря на то что дело плевое; я знаю его еще с Петербурга. Ктому же весь анекдот делает только честь Николаю Всеволодовичу, если ужнепременно надо употребить это неопределенное слово «честь»…

– Вы хотите сказать, что вы были свидетелем какого-тослучая, от которого произошло… это недоумение? – спросила Варвара Петровна.

– Свидетелем и участником, – поспешно подтвердил ПетрСтепанович.

– Если вы дадите мне слово, что это не обидит деликатностиНиколая Всеволодовича, в известных мне чувствах его ко мне, от которой онни-че-го не скрывает… и если вы так притом уверены, что этим даже сделаете емуудовольствие…

– Непременно удовольствие, потому-то и сам вменяю себе вособенное удовольствие. Я убежден, что он сам бы меня просил.

Довольно странно было и вне обыкновенных приемов этонавязчивое желание этого вдруг упавшего с неба господина рассказывать чужиеанекдоты. Но он поймал Варвару Петровну на удочку, дотронувшись до слишкомнаболевшего места. Я еще не знал тогда характера этого человека вполне, а ужтем более его намерений.

– Вас слушают, – сдержанно и осторожно возвестила ВарвараПетровна, несколько страдая от своего снисхождения.

– Вещь короткая; даже, если хотите, по-настоящему это и неанекдот, – посыпался бисер. – Впрочем, романист от безделья мог бы испечьроман. Довольно интересная вещица, Прасковья Ивановна, и я уверен, что ЛизаветаНиколаевна с любопытством выслушает, потому что тут много если не чудных, топричудливых вещей. Лет пять тому, в Петербурге, Николай Всеволодович узналэтого господина, – вот этого самого господина Лебядкина, который стоит разинярот и, кажется, собирался сейчас улизнуть. Извините, Варвара Петровна. Я вам,впрочем, не советую улепетывать, господин отставной чиновник бывшегопровиантского ведомства (видите, я отлично вас помню). И мне и НиколаюВсеволодовичу слишком известны ваши здешние проделки, в которых, не забудьтеэто, вы должны будете дать отчет. Еще раз прошу извинения, Варвара Петровна. НиколайВсеволодович называл тогда этого господина своим Фальстафом; это, должно быть(пояснил он вдруг), какой-нибудь бывший характер, burlesque,[105] над которымвсе смеются и который сам позволяет над собою всем смеяться, лишь бы платилиденьги. Николай Всеволодович вел тогда в Петербурге жизнь, так сказать,насмешливую, – другим словом не могу определить ее, потому что в разочарованиеэтот человек не впадет, а делом он и сам тогда пренебрегал заниматься. Я говорюпро одно лишь тогдашнее время, Варвара Петровна. У Лебядкина этого была сестра,– вот эта самая, что сейчас здесь сидела. Братец и сестрица не имели своегоугла и скитались по чужим. Он бродил под арками Гостиного двора, непременно вбывшем мундире, и останавливал прохожих с виду почище, а что наберет –пропивал. Сестрица же кормилась как птица небесная. Она там в углах помогала иза нужду прислуживала. Содом был ужаснейший; я миную картину этой угловойжизни, – жизни, которой из чудачества предавался тогда и Николай Всеволодович.Я только про тогдашнее время, Варвара Петровна; а что касается до «чудачества»,то это его собственное выражение. Он многое от меня не скрывает. MademoiselleЛебядкина, которой одно время слишком часто пришлось встречать НиколаяВсеволодовича, была поражена его наружностью. Это был, так сказать, бриллиантна грязном фоне ее жизни. Я плохой описатель чувств, а потому пройду мимо; ноее тотчас же подняли дрянные людишки на смех, и она загрустила. Там вообще наднею смеялись, но прежде она вовсе не замечала того. Голова ее уже и тогда былане в порядке, но тогда все-таки не так, как теперь. Есть основаниепредположить, что в детстве, через какую-то благодетельницу, она чуть было неполучила воспитания. Николай Всеволодович никогда не обращал на нее нималейшего внимания и играл больше в старые замасленные карты по четвертькопейки в преферанс с чиновниками. Но раз, когда ее обижали, он (не спрашиваяпричины) схватил одного чиновника за шиворот и спустил изо второго этажа вокно. Никаких рыцарских негодований в пользу оскорбленной невинности тут небыло; вся операция произошла при общем смехе, и смеялся всех больше НиколайВсеволодович сам; когда же всё кончилось благополучно, то помирились и сталипить пунш. Но угнетенная невинность сама про то не забыла. Разумеется,кончилось окончательным сотрясением ее умственных способностей. Повторяю, яплохой описатель чувств, но тут главное мечта. А Николай Всеволодович, какнарочно, еще более раздражал мечту: вместо того чтобы рассмеяться, он вдругстал обращаться к mademoiselle Лебядкиной с неожиданным уважением. Кириллов,тут бывший (чрезвычайный оригинал, Варвара Петровна, и чрезвычайно отрывистыйчеловек; вы, может быть, когда-нибудь его увидите, он теперь здесь), ну таквот, этот Кириллов, который, по обыкновению, всё молчит, а тут вдругразгорячился, заметил, я помню, Николаю Всеволодовичу, что тот третирует этугоспожу как маркизу и тем окончательно ее добивает. Прибавлю, что НиколайВсеволодович несколько уважал этого Кириллова. Что же, вы думаете, он емуответил: «Вы полагаете, господин Кириллов, что я смеюсь над нею; разуверьтесь,я в самом деле ее уважаю, потому что она всех нас лучше». И, знаете, такимсерьезным тоном сказал. Между тем в эти два-три месяца он, кроме «здравствуйте»да «прощайте», в сущности, не проговорил с ней ни слова. Я, тут бывший, навернопомню, что она до того уже, наконец, дошла, что считала его чем-то вроде женихасвоего, не смеющего ее «похитить» единственно потому, что у него много врагов исемейных препятствий или что-то в этом роде. Много тут было смеху! Кончилосьтем, что когда Николаю Всеволодовичу пришлось тогда отправляться сюда, он,уезжая, распорядился о ее содержании и, кажется, довольно значительномежегодном пенсионе, рублей в триста по крайней мере, если не более. Однимсловом, положим, всё это с его стороны баловство, фантазия преждевременноуставшего человека, – пусть даже, наконец, как говорил Кириллов, это был новыйэтюд пресыщенного человека с целью узнать, до чего можно довести сумасшедшуюкалеку. «Вы, говорит, нарочно выбрали самое последнее существо, калеку,покрытую вечным позором и побоями, – и вдобавок зная, что это существо умираетк вам от комической любви своей, – и вдруг вы нарочно принимаетесь ее морочить,единственно для того, чтобы посмотреть, что из этого выйдет!» Чем, наконец, такособенно виноват человек в фантазиях сумасшедшей женщины, с которой, заметьте,он вряд ли две фразы во всё время выговорил! Есть вещи, Варвара Петровна, окоторых не только нельзя умно говорить, но о которых и начинать-то говоритьнеумно. Ну пусть, наконец, чудачество – но ведь более-то уж ничего нельзясказать; а между тем теперь вот из этого сделали историю… Мне отчасти известно,Варвара Петровна, о том, что здесь происходит. Рассказчик вдруг оборвал иповернулся было к Лебядкину, но Варвара Петровна остановила его; она была всильнейшей экзальтации.