Я лежала на пляже, растянувшись на песке во весь рост, и песок был удивительно мягким, как будто даже шелковым. Ветер трепал мои волосы, солнечные лучи ласкали лицо, а морские волны ласково гладили ноги, подбираясь все выше и выше и от этого было приятно и щекотно одновременно.

Я нежилась, подставляя лучам то лицо, то шею и солнце целовало меня тепло, невесомо, так сладко. 

И я, вроде бы знала, что это сон, но так не хотелось просыпаться. Так хотелось продлить эту негу…

А потом особо шаловливая волна неожиданно нырнула под рубашку, лизнув пеной грудь, я вздрогнула и против воли распахнула глаза, просыпаясь.

Вместо солнца надо мной обнаружился Солнышко, а вместо волны под рубахой — наглая мужская ладонь, сграбаставшая грудь с хозяйской уверенностью.

Илиан выждал мгновение, глядя мне в глаза с совершенно нечитаемым выражением лица, не дождался возмущения и тогда подцепил край моей единственной детали одежды, потянув его вверх — раз проснулась и не возражаешь, давай тогда, помогай. 

И я послушно выгнулась и приподнялась, позволяя ему освободить меня от рубашки.

Раз уж проснулась. И не возражаю…

Я откинулась обратно на подушку, вытягиваясь перед Илианом уже абсолютно нагая. Позволяя ему меня разглядывать. Взгляд, какой-то тяжелый, почти такой же весомый, как прикосновение, беззастенчиво скользил по телу вниз — по зацелованным (когда успел, нахал!) губам, по косточкам ключиц вразлет, по вызывающе торчащим соскам… на них задержался, и внутри от этого тягуче дернулось, захотелось прогнуться в спине, потянуться, подманивая мужчину, чтобы он вернулся к тому, на чем остановился. Но я сдержалась — и взгляд потек ниже, по впалому животу, к темному треугольнику между ног. 

Внутри нервы скрутились в тугой узел, и дышать было тяжело.

Что, Солнышко? Нравлюсь?

Темный мужской взгляд не допускал иной трактовки, и это добавляло жара к огню, уже во всю текущему по венам. 

Не Наварра, конечно, с ее… крайне выдающимися достоинствами, но…

Додумать мысль я не успела. 

Илиан наклонился и впился поцелуем в мой рот. 

Поцелуй был не особенно торопливым, но глубоким и жадным, задающим всему происходящему определенный темп. Кое-кто явно не собирался ограничиваться торопливой разрядкой как тогда, на поляне. 

А я что? Я разве против?

Только я за честный обмен: ты на меня посмотрел? Моя очередь!

И я вцепилась в рубаху Илиана, вытягивая ее из-за пояса, собирая складками в ладонях. 

Камень проворчал что-то недовольно-неразборчивое, но оторвался, чтобы я вытряхнула его из ткани, только вместо того, чтобы послушно подождать, пока я утолю свое любопытство (раньше все тоже знаете ли, как-то урывками, кусками, зад вот хорошо разглядела, а перед все было как-то недосуг…), снова опустился на меня, придавливая всем немаленьким весом. 

Я шумно, со стоном выдохнула и от ощущения тяжести, и от удовольствия, которое испытываешь от прикосновения кожа-к-коже, и от того, что мужские губы теперь захватили в плен грудь… мне снова был виден лишь кусок Илиана — золотой встопорщенный ежик и разворот плеч, но…

...а-а-а-а, какое это имело значение, когда его рот находится именно там, где согласно разбуженному желанию ему самое место находиться!

Знает же, как сделать девушке приятное, и чего только докапывается без конца?

Хотя, конечно, если бы мы на заданиях вместо того, чтобы собачиться занимались этим самым приятным, продуктивности нам это точно не добавило бы…

Ладно, плечи — так плечи.

И я погладила их, не цепляясь ногтями, а ласково, в полной мере впитывая ощущения. Он и правда был как нагретый солнцем камень — теплый, твердый, гладкий там, где обтесало море, шероховатый там, где поработал ветер. Мелкие шрамы — царапины, порезы — зарастают невидимыми для глаза (на цербере все как на собаке, любят смеяться у нас), но все равно ощущаются подушечками пальцев. А может быть мне кажется, что ощущаются, потому что я знаю, что они должны там быть. 

Мне нравится трогать эти плечи, нравится гладить шею, зарываться пальцами в волосы на затылке, перебирать их, почесывать ногтями, как своевольного кота, соглашающегося потерпеть ласку за миску молока. 

Илиан и урчит совсем как кот на это почесывание, не отрываясь при этом от своей “миски”.

Короткое движение всем телом —  и вот Солнышко сверху, на мне всем телом, и член толкается во влажные складки. Толчок, другой —  и я выгибаюсь навстречу, а горячая, гладкая плоть мягко, неторопливо растягивает вход…

Мне ужасно хочется вобрать его всего, быстрее добраться туда, где наслаждение подхватит на крылья и сбросит в пропасть —  но Илиан мучительно медлителен.

Что с него возьмешь —  Камень есть Камень, и летать боится! Я пытаюсь поторопить его, ускорить темп сама —  но он лишь прижимает меня к постели, и, явно назло, замирает. За-ми-ра-ет. 

Мучительно. 

Бессовестно.

Нечестно!

Я бьюсь под ним, пытаясь настоять, потребовать но он тяжелее, и умело фиксирует меня, не давая почувствовать то восхитительное трение тел, что дарует разрядку. И целует.

Я чувствую на  его губах свой вкус, и это почему-то примиряет меня с действительностью.

И когда мое тело расслабляется под ним, Илиан возобновляет движение.

А руки скользят по моему телу, ласкают его: гладят бедра, теребят грудь, ворошат косы, раскладывая их по подушке.

Он смотрит на меня, пожирает —  и я не выдерживаю, отвожу взгляд. Закрываю глаза, оставляя его пировать одного.

Так лучше. Так полнее воспринимаются плавные, глубокие движения. Так отчетливее ощущение губ и пальцев, ласкающих соски, так… восхитительно.

Я достигаю той самой вершины, с которой так сладко и восхитительно падать вниз, но теперь уже оттягиваю прыжок сама. Еще капельку. Еще чуть-чуть. Давай вместе. Я подожду.

И я балансирую на этой грани, держусь, сколько могу —  но все же срываюсь.

И когда меня раз за разом сжимает изнутри, я выгибаюсь, стараясь быть как можно ближе, теснее, плотнее —  и чувствую, как во мне становится горячо от его семени.  Я обвиваю его спину руками и с наслаждением ощущаю ее мелкую  дрожь, его доверчивое бессилие и приятную тяжесть, и смакую это разделенное на двоих удовольствие...

—  Спасибо, конечно, —  расслабленно пробормотала я, немного придя в себя и снова обретя способность ощущать все свои мышцы, а не только те, что внизу, —  но, вообще, я не за этим пришла.

Илиан, еще недавно такой же расслабленный и обмякший, как и я, издал какой-то странный утробный рык и... и... 

Собака злая! Чего он кусается?! Я же сказала спасибо!

А Илиан тем временем скатился с меня и как ни в чем не бывало спросил: