И Лех увидел, что Миленко, который то дремал, топробуждался, приподнялся на локте и расширенными черными глазами следит заумирающим, а на лице его – тревога и гадливость, словно бы перед ним вдругоказалась неведомая, но омерзительная и опасная тварь.

* * *

Монах умер не через три дня, а назавтра же, ввечеру, когдаЛех вместе с воротившимся из низовьев Десяткой сидели над засыпающим Днепром иприканчивали жбанчик горилки, которую умело гнал старый хуторянин, отчего егохата славилась по всему Днепру как отменный шинок.

Когда Лех уходил на берег, монах в забытьи постанывал вуглу; воротился – глаза монаха уже были заложены двумя медными грошами, рукискрещены на груди; Миленко же, стоя на коленях, что-то неразборчиво бормоталпо-сербски. Наверное, молитву.

Ну что поделаешь? Монах помер, но другие живы! Вынесли телов тесные сенцы, выпили еще по чарке на помин его души да и улеглись спать посвоим углам.

Леху не спалось. Весь вчерашний и сегодняшний день, слушаянеумолчный, бессвязный бред больного, он по-прежнему ощущал – пусть смутно, неотдавая себе в том отчета, – присутствие некоей недоброй тайны, разгадыватькоторую, увы, у него не было никакой охоты. Судя по кряхтенью Десятки и тяжкимвздохам Миленко, друзьям тоже не спалось.

Наконец Десятка не выдержал и встал, зашарил в потемках,шепотом бранясь.

– Чего шукаешь, друже? – окликнул Лех негромко.

– А, и тебе невмоготу! – проворчал лоцман. – Словно бывоздух отравлен здесь! Ишь, надышал тут католик, насмердел! Одеться разве дапойти принести чертополоху? Может, уймется сила злая?

– Эй, Десятка, – усмехнулся Лех, ощущая, как от одноготолько этого сердитого, живого, отважного голоса унимаются все ночные страхи, –не больно-то почтителен ты с Божьим слугою! Что за разница тебе: православныйто был монах чи католик? Верно служил он Господу, а стало быть…

– Верно служил он господину своему, но то был не ГосподьБог! – перебил его голос, раздавшийся из тьмы, и до того мрачен он был и глух,что Лех не сразу признал голос всегда веселого и приветливого побратима своего.

– Вот те на! – удивился Десятка, засветивший наконец огонек.– Монах и чтоб не Господу служил? Кому же тогда?

– Кому? Да самому дьяволу! – выдохнул Миленко горячечнымшепотом. И на низком потолке скрестились три черные мятущиеся тени трех рук,враз сотворивших крестное знамение.

– Ты, брат, не бредишь ли? – встревожился Лех.

И Миленко отвечал с горестным всхлипом:

– Ты прав! Желал бы я, чтобы все те видения минувшего, коименя и во сне, и наяву преследуют, были только бредом, который можно исцелитьлечбою, постом и молитвою. Увы… Никогда не забыть мне того, что эти «агнцыБожии» творили в земле сербской! Они похитили двенадцатилетнюю дочь РистаСеменца и силой обратили ее в католичество. У бедной вдовы Георгия Черногорцаони под угрозой смерти купили двух его детей за несколько медных монет и увезлис собой. Они похитили жену Вука Елеозовича и повенчали ее насильно с католиком,так что у этой женщины оказалось два законных мужа. Она и ее первая семья,православная, принуждены были бросить дом и все нажитое и бежать из Ясеноваца,скрываясь от венценосцев. И это лишь самое малое, что они творили. Случалось,венценосцы врывались в кучи[41], отнимали у младых жен деце[42], ибо те былиправославные. Они насиловали жен на глазах у мужей, а потом убивали… Вся винажертв состояла в том, что они даже под страхом смерти не желали отречься отверы отцов и принять чужие обряды!

– Полно! – выкрикнул Десятка. – Никогда не питал я приязни кдолгогривым, но чтоб черноризец обагрил руки в крови…

– Руки у них по локоть в крови невинных сербов, ноги поколено в крови, ибо пешком они прошли то море крови, коим заливают православнуюСербь католики и мусульмане, убивая нас, ваших братьев, православные россияне!

Голос Миленко сорвался.

– Погоди. – Лех сел рядом, положил руку на дрожащее плечодруга. – При чем же тут наш монах? Или ты знал его ранее?

– Я знал не его, – не сразу собрался Миленко с силами дляответа. – Других, подобных ему, знал я! Они называют себя «агнцы Божии», хотявернее было бы назвать их волками сатаны.

– Так значит, «Agnus Dei…» – проговорил Лех.

– «Agnus Dei, qui tolli peccata mundi, dona eis requiemseptitaram…» – подхватил по-латыни Миленко. – Сиречь: «Агнец Божий, искупающийпрегрешения мира, даруй им вечный покой!» Сие начертано на их знаменах ихоругвях, а значит, что только смертью можно откупиться от них, ежели непримешь их веры! Нет, не хочу я лить грязь на все католическое духовенство, ноорден венценосцев среди всех их тайных орденов самый страшный и беспощадный.

– Венценосцев? – изумился Десятка. – Какой же такой венецносят они?

– Каждый из братьев сего ордена мечен тайным знаком:клеймом, поставленным под мышкою, чтоб глаз чужой не видал. Знак сей – крест ввенце; на хоругвях же у них крест золотой, а венец серебряный. По сему знаку дапо девизу «агнцы Божии» своих узнают. И немало, немало их разбрелось по свету!Ищут они себе приверженцев тайных и в Украйне, и в России самой, а коливстретятся двое из сего ордена и один из них окажется в беде, то другой долженхоть бы и мать с отцом в рабство запродать, а собрату своему помочь!

– Ну, насчет Украйны, к тому же России ты, братец, хватиллишку! – отмахнулся Десятка. – Ни в жизнь не поверю я, чтоб православныйхристианин ни с того ни с сего…

– Страшны клятвы, сим орденом даваемые! Везде есть его глазада уши! И знают все «агнцы Божии»: отступник наказан будет свирепо ибеспримерно, а также не уйдет от кары вся, до последнего, родова его, отстариков до малых деточек. Сей усопший, приняв меня за своего, ибо я девизы ихтвердил как «Верую» и «Отче наш», поведал, каким образом ушел он от ногайскойневоли…

Миленко умолк, переводя дыхание, но что-то было в егопоследних словах, так зазвенел вдруг голос его, что Лех и Десятка невольно всеобратились в слух.

– Проклятущий монашек сей плелся по Украйне, миссию своютайную исполняя.