В тот день Миленко наконец-то почувствовал себя лучше. И Лехуслышал от него такое множество благодарственных слов, столь же бессвязных,сколь и прочувствованных, жарких, что жизнь показалась ему не такой ужбеспросветной. Господи, ведь впервые он сделал нечто достойное благодарности…благословения, а не проклятия!..

– Я был в долгу перед тобою, – неловко, смущенно проговорилон. – А теперь вернул этот долг. Только и всего.

Конечно, об окончательном выздоровлении молодого сербиянинадумать было еще рано. Но нетерпение сжигало Леха! Вообще-то теперь он мог быоставить товарища на попечении двух стариков, обитавших в сем прибрежномхуторке, своеобразном становище плотовщиков на пути к Черному морю. Он мог бы…Однако Лех до сих пор не представлял себе, куда ему теперь направить своипоиски. Разыскивать ли Славка по всей Уманщине? Искать ли след отряда казаков,гнавших Вовка?

Миленко заснул, а Лех вышел из хаты, погруженный вразмышления.

Хатенка стояла на берегу Днепра и в то же время на обочине Бахмутскогошляха, ведшего из Приазовья на северо-запад. Вот и теперь шли мимо чумаки –запыленные, в надвинутых на лоб брылях, в черных, противу вшей пропитанныхдегтем сорочках, погоняя своих терпеливых волов да подталкивая тяжело груженныемажары, чтоб усталой скотине полегче было.

– Дай Бог здоровья! – поклонился Лех атаману чумацкойватаги, шедшему с переднею телегою.

Тот, бросив на молодого казака усталый взгляд, ответилбезразлично:

– Дай Бог и вам!.. – И уже прошел было мимо, как вдруг,спохватившись, вернулся к Леху, не придерживая, однако, своих волов: еслистанет один, придется стать всему обозу. – Скажи, козаче, долго ль ты тутпростоишь постоем? – спросил проницательный чумак, мигом догадавшийся, что неиз праздного любопытства прохлаждается на обочине бравый запорожец.

– А бес его знает, – чистосердечно признался Лех. – Кактоварищ мой поздоровеет, так и поплетемся своею дорогою.

– Будь милосерд, козаче, – схватил его за локоть атаман. –Дозволь под твой пригляд оставить хворого. Чую, не довезем его, а для наскаждый день промедления опасен: боюсь, груз попортим!

«Что ж, у меня тут богадельня придорожная, что ль?!» – чутьне вспыхнул Лех, но, глянув в усталые, покрасневшие от дорожной пыли глазачумака, устыдился и пробормотал только:

– Что с ним?

– Чахотка! Дня три, и догорит, бедолага.

Дня три? Дай бог, чтоб Миленко хоть через неделю был к путиспособен.

– Что ж, – пожал он плечами, – видно, судьба такая. Давайтевашего недужного.

Атаман чумацкой ватаги стиснул его руку.

– Спаси Христос тебя, козаче, – молвил он ласково. – Нетужи, верь: ничто спроста на свете не случается. Вышел ты на сию дорогу – знать,на то воля была Божия, чтоб твой путь с путем этого несчастного пресекся!

Атаман кликнул двух своих сотоварищей, и, не замедляя ходаобоза, те сняли с мажары неподвижное тело и легко понесли его в хату.

Лех шел следом, донельзя озадаченный. Что понял он со словатамана? Что занедужил такой же, как он, чумак. А в хату внесли худого, какспица, чернявого, совсем молодого парубка, облаченного в донельзя изодраннуючерную рясу.

Монах? Откуда здесь?..

На вопрос чумак лишь плечами пожал:

– Плелся обочь шляху, вовсе не в себе. Который день в бреду,чепуху несет: «Агнус, агнус…» И еще что-то не по-нашему. Католик чи униат, а нето просто книжник. Схорони его по-христиански, кем бы ни был он, а тебе за тоБог воздаст.

С этими словами многотерпеливый атаман чумацкой ватагипоклонился Леху в пояс и пустился догонять обоз, а молодой казак, тяжковздохнув, вновь обратился к своим заботам.

Принеся свежей прохладной водицы, Лех стащил с несчастноговетхую рясу и, начав обмывать худое, пылающее в жару тело, даже присвистнулсквозь зубы: ох, много сей черноризец претерпел на пути своем!..

На шее его отпечаталась гнойная, воспаленная борозда:наверняка след от грубой веревочной петли, из чего Лех сделал вывод, что юношапобывал в ногайском или турецком плену; тело местами казалось мертвенно-чернымот множества синяков; еще свежие рубцы на спине показывали, сколько плетейпринял этот монах за неведомые провинности или стойкость в своей вере; ассадины на ребрах свидетельствовали, что он долгое время и сам истязал плотьсвою власяницею.

Да, верно, не только плоть, но и душа его была истерзана,ибо он беспрестанно шептал что-то, с трудом шевеля сухими, бледными губами. Лехне мог разобрать ни слова в сем беззвучном шепоте, но по торжественности,трепетности этого изможденного лица он догадывался, что юноша истово, страстномолится даже в беспамятстве.

Чертами лица он был схож с западными украинцами – гуцулами,верховинцами; и понятно становилось, почему в его бреду, по упоминанию чумака,присутствовало слово «агнус», то есть «агнец» по-латыни, ведь среди жителейКарпат часто встречались приверженцы католической веры; однако каким же путемзабрел сюда, на восток, сей молодой монах? Но более всего донимало Лехалюбопытство, что означает клеймо на его левой руке, расположенное с внутреннейстороны, так близко к подмышке, что его было непросто заметить, даже если быстранник был обнажен? Лех заметил клеймо, лишь когда обмывал бесчувственноетело, и долго с недоумением разглядывал изображение креста в центрепричудливого венца, напоминающего папскую тиару.

Рисунок, видимо, нанесли уже давно – это был скорее дажешрам.

Бог весть почему, но при виде сего клейма Леха пронзилатревога, а еще смутное отвращение, ибо в сем изображении он чувствовал некуюроковую и в то же время порочную тайну, тяготевшую над умирающим, а теперьволею судьбы прилипшую и к нему, Леху, словно чужая зараза.

Внезапно он пожалел, что так необдуманно дал согласие ходитьза незнакомцем, но тут же устыдился за такое немилосердие и, переносябессильное тело на покрытую ряднинкою солому, положил на обметанные губыпропитанную водою тряпицу. Внезапно больной монах сел и, не открывая глаз,простирая руки куда-то ввысь, выкликнул резким, сильным голосом: «Agnus Dei,qui tolli peccata mundi, dona…»[40] – но, обессилев, упал навзничь, вновьпогрузившись в беспамятство.