Едва перейдя российскую границу севернее Очакова, он был вчисле обоза, едущего на ярмарку, перехвачен отрядом крымчаков и возвращен заграницу вновь, уже в качестве невольника. Тяготы его плена длились почтиполгода, пока наконец монаха не выиграл в кости какой-то вздорный ногаец,который, не зная, что делать со своею расхворавшеюся добычею, решился еенаконец прибить. Однако в то самое мгновение, когда татарин уже обнажил саблю,а пленник, прощаясь с жизнью, распевал свои черные гимны, откуда ни возьмись появилсямолодой запорожец и начал с татарином рубиться. Только никак не моглисупротивники одолеть друг друга. Наконец оба, изрядно притомившись, разъехалисьдух перевести. Татарин насмешливо выкрикнул: «Чем силы в бою тратить, не лучшели обменяться?» Он отдаст казаку пленника, а тот ему – коня. Призадумался казак– каково без коня в дикой степи! – а татарин, его подзуживая, занес саблю надголовою монаха. Этого казак вынести не смог; спешился и подвел коня к ногайцу,тот, почуяв слабину противника, решил покуражиться над ним и заявил, что изубы-то у коня сточенные, и копыта стоптанные, и брюхо вздутое, и на ноги онзасекается, мол, этакая кляча ему и даром не нужна! И сабля его уже почтиполоснула по горлу обессиленного монаха.

Тогда казак пал на колени и принялся самыми жалкими словамизаклинать номада пощадить страдальца. Долгие мольбы были тщетны, пока вконецотчаявшийся запорожец не предложил в придачу к коню еще и молодую женщину.

Ногаец оживился. Казак ринулся в ближний лесок, откуда ипривез некую черноглазую красавицу. Была она по рукам и ногам связана, бледна,молчалива, а на казака даже не глядела. Когда запорожец передавал ее татарину,лютой ненавистью сверкали ее очи. Татарин выпустил повод, на котором таскалсвоего пленника, словно пса безродного, перекинул через седло девицу и скриком: «Мне за нее дадут хорошую цену в Кафе!» – был таков, оставив вконецобессиленного монаха и рыдающего запорожца. Наконец, собравшись с силами, тотразвязал путы пленника, буркнул по-латыни несколько слов, по которым сииисчадия ада безошибочно узнают своих, показал также клеймо на руке – крест ввенце, а потом, ссудив монаха краюхою хлеба, указал, куда держать путь, чтобыпокинуть эти кишащие ногайвой да крымчаками земли.

Миленко умолк.

Десятка почем зря матерился, то и дело крестясь. Однако Лехсидел неподвижно и молча смотрел на своего побратима. Сердце его застучалобыстрее.

– Что еще говорил монах? – спросил Лех, и ему показалось,что он знал ответ еще прежде, чем Миленко заговорил.

– Он запомнил только имя дивчины. Казак называл ее Дариною!

– Господи, – едва выговорил Лех пересохшими губами. – ОГосподи!

Десятка так и подскочил. Видимо, он вспомнил, что емурассказывали о себе молодые запорожцы накануне путешествия по Днепру, и теперьвнезапная догадка ожгла его:

– Это были они? Славко с Дариною?!

– Знать, что так. – Лех невероятным усилием усмирил своеотчаяние. – Это были они… Я-то думал искать их по Уманщине, а теперь, значит,впереди только Кафа.

– Кафа! – прошептал Десятка. – То ж врата ада!..

До чего же болят ноги! Весь путь, почти месяц, от тоготатарского селеньица, где Лизу продали крымчакам, ведущим загон невольниковиз-под Каменца в Кафу, она проделала пешком!

Заботились лишь о детях, да красивых девушках, да пригожихмолодичках: они шли не в цепях, даже не на сворке. За красавицами старательноухаживали, чтобы дорогою не захворали, не спали с лица; их и кормили лучше, иот непогоды и злого солнца укрывали, как и хорошеньких детей, везли наверблюдах.

Скованы были, связаны, терпели побои лишь строптивцы, самыесильные мужчины, немолодые или некрасивые женщины. Им и кусок поплошедостается, а иной раз вообще ничего не перепадает. Однако их тоже надо довестидо Кафы: мало ли кому понадобится гребец на галеру, проворная служанка длядома, баба для развлечения воинов?..

На сворке шла и Лиза. Как-то раз, глянув в сонноепридорожное озерко, гладкое, будто зеркальце, и увидав в нем обтянутое сухоюкожею, опаленное солнцем, настороженное, злое лицо, она не сразу признала себя– Лизу, столь любимую Леонтием, Эрле, средоточие страсти Хонгора и Эльбека…

И ничуть не удивилась, что ее поставили в один ряд с самыминекрасивыми пленницами, относясь с заметным небрежением. Но столько перенеслаона от ногайца, сгубившего Эльбека, так настрадалась с ним, злым, жадным, чтодаже этот тяжкий путь в числе других измученных людей был почти облегчением дляодинокой души. Как же много значило для нее оказаться среди соотечественников,среди своих! Она чувствовала себя почти счастливою уже оттого, что слышитукраинскую речь. Такую понятную, такую похожую на русскую. А то, что впередиждут неизвестная Кафа, и невольничий рынок, и неведомое будущее, – малострашило Лизу. Пусть будет что угодно, лишь бы не этот однообразный,бесконечный путь по просторной степи, вся красота которой давно сделаласьненавистной Лизе.

И вот – Кафа! Один из лучших в мире портов, одна из лучшихгаваней, запруженная торговыми кораблями и галерами. На берегу цепью тянутсяполуразрушенные башни, крепостные стены – остатки генуэзского владычества, амеж ними по склону горы, заслоняющей город с севера, словно цветы, брошенные накамни, высятся изящные дворцы; благоухают пышные сады; поют свои гимныроскошные фонтаны; богатые мечети вздымают стрелы минаретов; и на всем этомчарующем великолепии играют искры солнца, света, блики игривых синих волн.

Ничего подобного Лиза и представить себе не могла! Онасмотрела на сие татарское гнездо со смесью неприязни и восторга.

На базарной площади яблоку негде было упасть, но большевсего народу толпилось там, где были поставлены славянские невольники.

Бородатые, в роскошных шелках, с многочисленными перстнямина пальцах турки и армяне, худые, злоглазые, одетые куда как проще крымцы,облаченные во все черное болтливые итальянцы сновали по базару, пристальноразглядывая пленных, высматривая мужчин покрепче да женщин покрасивее. Теопускали головы, закрывались руками, пытались спрятаться за спинами друг другаот этих оценивающих, хищных взоров. Но то одну, то другую вытаскивали из толпык желавшему купить ее. И начинался торг.