Энни с трудом поднялась на ноги, едва не запнувшись о край собственной мокрой ночнушки. На Мэдди Астор она не глядела. Единственное, чего ей хотелось, – как можно скорее убраться подальше от этой сумасшедшей.

– Медиум сказал, что все, кого я люблю, умрут. Ты должна мне поверить. – Мэдди побрела за ней, обхватив себя голыми, мокрыми руками, чтобы хоть как-то согреться. – Тедди был мне как младший братик. У меня только он и был! Я не могу потерять и ребенка. Ты ведь понимаешь, правда? Ты не расскажешь Джеку… мистеру Астору об этом, да? Он так расстроится. И не знаю, что сделает. Эти газеты, они печатают о нас столько ужасного… Ты должна пообещать, что не пойдешь с этим в газеты. Я заплачу те…

Голос Мэдди Астор стих позади – Энни бросилась прочь по коридору, перекинув пальто через одну руку и сжав туфли в другой, оставляя за собой тоненькую дорожку воды.

Мэдди ничего не угрожало, хоть она этого и не понимала. Сумасшедшая богачка не знала, что Энни ни за что не пойдет в газеты. Туда не ходят, когда бегут от своих демонов.

И, кроме того, в тоненьком, умоляющем голосе Мэдди звучало нечто столь жалобное, столь жалкое, что Энни почти – почти – ощущала ее печаль и отчаяние как собственные.

19 ноября 1916 г.

ГСЕВ «Британник»

Корабль кренится у Энни под ногами. Волны снаружи достигли тридцати футов. Они вскидывают плавучий госпиталь в воздух. В одну минуту в небо устремляется нос, а в следующую – уже корма. Они пробыли в Неаполе лишний день, пытаясь переждать шторм, и когда тот попритих, капитан отдал приказ «Британнику» выйти в море. Половина пациентов страдают ужасной морской болезнью и лежат пластом, то и дело извергая содержимое желудка в ведра, стонут и жалуются тем немногим из персонала, кто остались на ногах. Вода хлещет с палубы, просачивается под двери, разливается по полу, отчего ходить становится очень опасно. Пациентов просят оставаться на койках, чтобы избежать травм.

Из-за влажной шерсти – стюард умудрился намочить все одеяла, а они удерживают воду как губки – и ведер рвоты в палате стоит жуткая вонь, кислая и затхлая одновременно. От нее мутит, она стоит в воздухе, густая и тяжелая, словно миазмы. Из персонала осталась жалкая горстка: многие сестры и санитары, тоже страдающие морской болезнью, отсиживаются в каютах. Ходят ворчливые слухи, что некоторые просто бьют баклуши, используя бурное море как повод побездельничать перед основным потоком раненых из Мудроса. Не то чтобы это имело значение: корабль заполнен всего на треть, врачей и сестер предостаточно.

Энни работает – она не возражает. Ей лучше занимать себя делом. Так она может присматривать за Марком, и меньше людей задастся вопросом, почему она постоянно задерживается рядом с этим раненым. Энни слышала, что он снова пришел в себя, и ее сердце сжимается от воспоминаний, каким потерянным он казался в первый раз, каким… напуганным. Но сейчас ему наверняка лучше. Энни сможет его приободрить. Все будет так, как должно.

Энни заглядывает в столовую, прихватить для него чашку чая и крекеров. Стоя в очереди, она подслушивает разговор двух сестер о красивом лейтенанте с травмой головы, который недавно очнулся. Это, должно быть, Марк. Похоже, он попросил сестру Меррик его перевести. Мол, хочет, чтобы за ним присматривала другая сестра.

Они болтают без умолку:

– С каких это пор пациентам разрешается выбирать, кто за ними ухаживает? Вот уж наглость у некоторых мужчин. Офицер, ну конечно, – разве не знаешь, они считают, что везде главные…

Энни ошарашена. На мгновение она даже забывает, где находится. Марк ведь в ее палате. Это ведь она его сиделка. Какое-то недоразумение. Наверное, из-за девушки в другой смене. Он ведь ни за что не попросил бы о переводе, если бы знал, что потеряет Энни.

А с другой стороны, это означает, что он может говорить! Мысль почти невыносима, и Энни едва дышит.

Но когда она входит в палату, его койка пуста. На миг разум затмевает ярость: не сейчас, когда мы воссоединились! Не сейчас, когда мы так близки!

Спустя двадцать минут поисков во всех палатах Энни наконец попадает в уединенное местечко с полудюжиной коек, лишь две из которых заняты. Сестер нет. Атмосфера здесь напряженная, и Энни задается вопросом, не особая ли это палата для самых тяжелых случаев: головы обоих пациентов замотаны бинтами, оба лежат пугающе неподвижно, только едва заметно поднимается и опадает грудь под одинаковыми одеялами.

Энни замирает на пороге, почти боясь войти – боясь, что это Марк. Она просматривает список назначенных в эту палату сестер – имена ей знакомы: мисс Дженнингс и мисс Хоули, обе с хорошей медицинской подготовкой. Такие устроят ей нагоняй, если вернутся и застанут ее здесь.

В углу лежит Марк.

Когда Энни подходит, он разворачивается. Его лицо ни с кем не спутать, даже с повязками на челюсти, даже с уродливой раной на правой щеке. Его глаза открыты.

И в этот момент что-то внутри Энни обрывается. Потому что она знает, она чувствует по тому, как меняется атмосфера в палате, как Марк цепенеет, что он не рад ее видеть.

Значит, слухи не лгут. Он попросил перевестись от нее. Но почему?

– Слышала, ты проснулся, – произносит Энни с наигранным весельем.

Марк ерзает под одеялом, чувствуя себя неуютно. В ловушке. Если бы Энни не знала его лучше, решила бы, что он снова испуган. Он просто-напросто травмирован, приходит ей в голову мысль. Каково ему лежать навзничь на очередном огромном корабле после того, что Марк пережил, что пережили они оба. Ее настороженность смягчается сочувствием.

– Энни, – произносит он.

– Так ты меня помнишь, – отзывается она, и голос вдруг наполняется облегчением, радостью.

– Ты меня выследила.

– Скорее судьба свела нас вместе. – Энни чувствует, как пылают ее щеки.

– Я давно перестал верить в такую вещь, как судьба.

Бедняга. Энни подается ближе, пытается взять Марка за руку, но тот отдергивает ладонь.

– Как видишь, – говорит он, – меня перевели в другую палату. Думаю, это значит, что я больше не твой пациент.

– Мы можем это изменить. Я скажу мисс Дженнингс, что…

– Нет, пожалуйста, – Марк облизывает губы, колеблясь; на лоб падает непослушная прядь волос, в ней пробивается седина. – Так ведь лучше, не думаешь? Нам обоим ни к чему все это. Эти воспоминания. – Он содрогается. – Прошлое лучше отпустить.

Ее захлестывает чужое воспоминание – не то, о котором говорит Марк. Не о «Титанике» и криках несчастных, падающих в ледяную глубь. Раньше. Что-то из… великой серой пелены былого. У Энни так мало связи с тем, что было до, что все это может просто-напросто оказаться сном. Она помнит: грохот винтовок на рассвете. Ее отец и братья тащили домой благородного оленя; она смотрела, как его свежуют, как вынимают внутренности – целое событие. Слова человека, которого, как она думала, навсегда стерла из памяти, возвращаются к ней эхом. Тихий голос молодого священника, перед которым она, плача, стояла на коленях.