Последние слова Всеволод говорил, задумчиво разглаживая бороду, скорее обращаясь к самому себе, чем к Владимиру. Ведь паробок, хоть и слушал со вниманием и сосредоточенностью отцовы слова, был всё же в свои годы далёк от высоких княжеских помышлений.

— А в Ромее, ты ж, отче, сам рассказывал давеча[228], как невест на погляд выставляют, — возразил Владимир после недолгого молчания. — Ездят гонцы от базилевса по всем весям, отбирают самых красовитых. И не смотрят — смердова ли дочь, боярска ли.

— Верно. Но у нас тут с тобой не Ромея, сын, не Ромея. Помни об этом. В другой раз ещё с тобой поговорим. А сейчас спать. Ночь глубокая.

Они легли. Под дверью устроился, накрывшись дорожным вотолом, верный Хомуня. Владимир почти сразу заснул, утомлённый переживаниями, Всеволод же, забросив руки за голову, долго ещё взирал в темноту и размышлял о странностях судьбы и нелепом поступке Святослава.

«Не позвал Изяслава. Значит, правда, раздор назревает между братьями. И что же мне? Кого из них держаться? Или... оставаться в стороне, ждать? С Яровитом надо перетолковать. Он всё знает. А если чего не знает, догадывается».

Наконец, веки князя смежились. Он погрузился в тяжёлый, беспокойный сон.

...Наутро Всеволод вызвал к себе воеводу Ивана.

— Вот что, Иване, — говорил он, глядя на простодушное усатое лицо бывалого воина. — Владимиру расскажи о княжеских наших делах, о Ростиславе, поясни о Залесских наших вотчинах. Ничего не скрывай, не утаивай от него, ничего не упускай. Пусть знает и о спорах между Изяславом и Святославом, и о шкодах полоцких князей. Державный муж растёт. А как вернёмся в Переяславль, готовься, в Ростов со Владимиром поедешь. Пора ему на стол садиться. Вроде он и смекалист, и силушкой Бог его не обделил. Самое время. Воевода ты добрый, Иван, в иных прочих делах тоже смыслён. Вот и подскажешь Владимиру, где что нужно будет.

Иван молчал, согласно кивая. Что ж, Ростов, так Ростов. Он давно ждал такого разговора и ничему не удивлялся.

Глава 30

КУРЯ НА ИЛЬМЕНЕ

В сенях было прохладно и темно. Сквозь забранное слюдой оконце проникал неяркий утренний свет. Роксана проснулась, сладко потягиваясь, встала, лениво ополоснула лицо водой из широкой кади. Обернувшись, глянула на Глеба. Тот спокойно спал, раскинув в стороны руки. Роксана зачерпнула в ковшик воды и со смехом облила ему лицо. Молодой князь, вздрогнув, вскочил.

— У, шкодная! — вытираясь, погрозил он хохочущей Роксане перстом. — Почто в этакую рань поднялась?

Роксана порывисто бросилась ему на шею, повалила на солому, стала целовать в щёки, в губы, жарко, с пылом неутолённого желания.

— Полно, полно. Али нощью не набаловались с тобою?

— Не набаловались, — мотнула светло-русой головкой молодица.

Копна густых волос упала Глебу на грудь. Он сильными руками обхватил молодую жену, заключил в объятия, с улыбкой взирая на её серые с голубинкой смеющиеся, наполненные восторгом глаза.

Отчего-то Глебу вспомнилась их первая встреча в саду возле дома Воеслава. Оба они стояли тогда смущённые внезапной этой встречей, потом она улыбнулась и спросила:

— Ты Глеб, да? Сказывают, ты смел, силён? Уже на ловы со старшими хаживал? С торками рубился? Правда?

Он кивнул и, в свою очередь с трудом преодолевая растерянность, пробормотал, запинаясь:

— А ты... ты красней всех на свете.

И уже как-то сразу потянулись они друг к дружке, и так стояли долго под высокой яблоней, не замечая вокруг себя ничего и никого, словно пребывали во сне, и чудилось им, что лишь двое их в целом мире. В те мгновения Глеб понял: без Роксаны, её удивительной улыбки, её девичьего обаяния, её юной всепобеждающей красы не будет для него на свете счастья.

Но вскоре князь Святослав призвал старшего сына к себе в палату и долго и обстоятельно говорил с ним, наставляя:

— Нынче времена лихие, сынок. Неровен час, много зла на Руси свершиться может. Изяслав, стрый твой — худой князь. Глуп он, не ему бы стол киевский держать — нет! Покойного батюшку разумею — не хотел котор меж нами. Но неужто ж не ведал он, кому в наследство стольный Киев отдаёт?! И Новгород тому ж Изяславу дал! Эх, отче, отче! Но ладно, что было, того не переделаешь. — Святослав хлопнул ладонью по дощатому столу. — Вот что, Глеб. Покуда поезжай на княжение в Тмутаракань. Ныне Ростислав тамо уселся, верно, по наущению Всеволодову. Дак поди, сгони его. Но помни: по первому моему зову ворочайся. Скачи вборзе шляхом Залозным[229], коней не жалей. Есь у мя одна думка. — Князь понизил голос и лукаво подмигнул недоумевавшему сыну. — Мыслю: не занять ли тебе новогородский стол. Оно, конечно, Изяслав осерчает вельми, да каков в том прок будет, коли новогородцы сами его посадникам путь укажут, а тебя станут просить во князи. А? Дабы не было кривотолков никоих, посиди покуда в Тмутаракани. Я же тем часом с новогородскими мужами тихонько перетолкую. Коли согласятся они, тотчас к тебе гонца пришлю. А в Тмутаракань тогда пущай Роман едет, ему тож ко княженью привыкать пора приспела.

— А ежели Изяслав не дозволит? — спросил Глеб, прекрасно осознавая, в сколь рискованное, ненадёжное дело впутывает его отец.

Святослав понял сомнения сына и, неожиданно громко рассмеявшись, похлопал его по плечу.

— Не бойся, сыне. Ещё как дозволит. Уж его-то я слушать не буду. И тебе скажу: никого из иных князей не слушай николи, мысли своею головою, коли сядешь в Новгороде. Ну, со боярами тамо, со дружиною, оно, конечно, совет держи. Но не торопись николи, всё всегда взвешивай, продумывай наперёд, дабы в лужу невзначай не сесть.

Глеб хорошо запомнил отцовы наставления и советы, лишь последние слова — о торопливости — как-то вылетели у него из головы. Не знал он, не ведал, сколь гибельно и для него, и для многих других обернётся подобная «забывчивость», скольких людей свернёт она на опасную дорожку стяжательства, насилия, преступлений.

Глебу уже рисовался в мечтах Новгород Великий, его многоглавый собор Софии, церкви из серого камня, площади, мост через бурный Волхов, необозримые северные просторы. Скоро наконец получит он настоящий стол.

Но предполагать, строить дерзкие планы — это одно, а учитывать и просчитывать заранее — иное. В честолюбивые думы Святослава и его сына ворвался, словно Илья-пророк на бешеной колеснице, наглый охотник до чужого добра —