Просит меня сесть, называет мое имя, словно мы знакомые, но его взгляд блуждает по сторонам. В этом мужчине сквозит высокомерие, на губах застыла легкая ухмылка. Сидящая рядом женщина немного старше. У нее вьются волосы. Она сидит очень ровно и старается выглядеть дружелюбной. Оба они представляют иммиграционную службу. Мужчина предлагает мне чай или кофе, но я отказываюсь.

Он действует по протоколу и говорит, что собеседование записывается. Напоминает про второе собеседование. Сначала просит подтвердить мое имя и дату рождения, где я родился и где жил, когда началась война. Вопросы постепенно становятся странными.

– Есть ли в Алеппо достопримечательности? – говорит он.

– Конечно.

– Вы можете назвать пример?

– Ну, есть цитадель. Мечеть Омейядов, Хан-аль-Джумрук, медресе Аль-Фирдаус, что означает «Школа рая», мечеть Аль-Отруш, часовая башня Баб-аль-Фарадж. Еще?

– Спасибо, этого достаточно. Старый базар находится на севере или востоке города?

– Он центральный.

– И что продают на базаре?

– Тысячи вещей!

– Например?

– Ткани, шелка и лен. Ковры, светильники, серебро, золото, бронзу, специи и чай, травы, а моя жена раньше продавала там свои картины.

– Как называется ваша страна?

– Сирия! Вы не хотите узнать, как я добрался сюда?

– Мы скоро дойдем до этого. Я задаю стандартные вопросы по протоколу.

Мужчина на секунду замолкает, сверяясь с бумагами. Потом чешет свою сверкающую лысину.

– Вы встречали кого-то из ИГИЛ?

– Нет, лично нет.

– Значит, вы не вступали в контакт с кем-нибудь из этой группировки?

– Нет. Конечно, я видел их на улицах, но не контактировал лично.

– ИГИЛ брали вас в плен?

– Нет.

– Вы работали с ИГИЛ?

– Нет.

– Вы женаты?

– Да.

– Как зовут вашу жену?

– Афра Ибрагим.

– У вас есть дети?

– Да.

– Сколько?

– Один, мальчик.

– Где он родился?

– В Алеппо.

– Где он сейчас?

– Он умер в Сирии.

Мужчина на секунду замолкает, уставившись в стол. Женщина рядом с ним выглядит печальной. Я нервничаю.

– Вы можете сказать что-нибудь особенное о нем? Что-то памятное.

– О ком?

– О вашем сыне. Я понимаю, мистер Ибрагим, это сложно, но не могли бы вы постараться ответить на вопрос. Это очень важно.

– Хорошо. Однажды, когда он ехал на велике вниз по склону – я говорил ему не кататься там, потому что склон, ведущий от города до нашего домика, очень крутой, – что ж, он упал и сломал палец, тот так и остался слегка согнутым.

– На какой руке?

– На какой руке?

– На какой руке у него была травма? На правой или левой?

Я смотрю на свои руки, пытаясь представить ладошки Сами:

– Левая рука. Именно она ложилась в мою правую, тогда я чувствовал его согнутый мизинец.

– Когда он родился?

– Пятого января две тысячи девятого года.

– Вы когда-нибудь убивали человека?

– Нет.

– Какой национальный гимн вашей страны?

– Это шутка?

– Ваш ответ?

– Нет! Он называется «Хранители родины».

– Вы можете напеть его без слов?

Я мычу несколько строк сквозь стиснутые зубы.

– Вы любите читать?

– Не особенно.

– Какую книгу вы прочли последней?

– О процессе кристаллизации меда.

– Вы читаете книги о политике?

– Нет.

– А ваша жена?

– Насколько знаю – нет.

– Чем ваша жена зарабатывает на жизнь?

– Она художница. Была.

– Какая текущая ситуация в вашей стране?

– Это рай на земле.

– Мистер Ибрагим, я понимаю, что вопросы могут показаться неважными, но они являются частью проверки.

– В моей стране полный хаос и разрушение.

– Кто ваш президент?

– Башар аль-Асад.

– Когда он стал президентом?

Вопросы сыплются в том же духе. Есть ли у меня выход на президента? Где находится Сирия? С какими странами она граничит? Есть ли в Алеппо река? Как она называется?

Наконец меня расспрашивают про дорогу сюда, и я рассказываю, что помню, прямолинейно и связно, как советовала Люси Фишер. Оказалось сложнее, чем я думал. Когда я пытаюсь ответить на вопрос, офицер отвечает неожиданным вопросом, перебрасывая меня на другую часть путешествия. Рассказываю, как мы добрались до Турции, про квартиру проводника, про Мухаммеда и плавание до Лероса, про Афины и все те ночи, которые мы провели на Марсовом поле. Я не вдаюсь в подробности. Не говорю о Надиме. Не хочу, чтобы узнали, как я помог убить человека, что я способен на убийство. И наконец, я рассказываю о том, как мы добрались до Англии. Но не говорю, что произошло с Афрой перед приездом – не смог бы произнести это вслух.

Мужчина сообщает, что собеседование окончено. Диктофон выключен, папки с документами закрыты. Улыбающееся лицо попадает в полоску света от прямоугольного окна под потолком.

Встаю на онемевшие ноги. Меня будто ограбили, украв мою жизнь.

Люси Фишер ждет меня. Афра и Диоманде еще не вернулись. Увидев выражение моего лица, женщина идет к автомату и возвращается с горячим чаем.

– Как все прошло? – спрашивает она.

Не отвечаю. Я не могу говорить.

– Прошу, – произносит она, – только не теряйте надежды. Это очень важно. – В ее голосе слышится смирение, она тянет себя за прядь волос. – Я всегда говорю это людям. Главное, чтобы в сердце была

надежда

угасала, словно костер в ночи. Следовало найти выход из ситуации. Поэтому на следующий день я решил прогуляться за пределами парка. Я спрашивал прохожих, как мне добраться до площади Виктория. Там было множество народа и мусора; люди, оставшиеся без домов, сидели на скамьях под деревьями или возле статуй. Я узнал несколько лиц из парка; у вокзала и рядом с кафе под тентами околачивались наркоторговцы. Повсюду рыскали кошки, роясь в помоях. На бетоне лежал пес с вытянутыми лапами – было неясно, жив он или нет. Мне вспомнились дикие собаки Стамбула и то, как я стоял на площади Таксим, храня в сердце надежду. Она существовала в неизвестности будущего. Стамбул казался залом ожидания, но Афины стали местом постоянного отказа. В голове прокручивались слова Анжелики: «Здесь люди умирать медленно, изнутри. Один за одним, люди умирать».

Я попал в город повторяющихся кошмаров, без надежды на пробуждение.

Торговец поднял в воздух связку четок.

– Двадцать евро, – сказал он, – очень красивые камни.

Его голос наполнился отчаянием и скорбью, предложение казалось требованием, но на лице мелькала безумная улыбка.

– Разве похоже, что у меня есть двадцать евро? – сказал я и отвернулся.

Я посмотрел на здания, стоящие по периметру площади, и разветвление улиц. Среди балконов с навесами витала атмосфера некогда хорошей жизни: обшарпанные, прежде красивые, они рассказывали историю одиночества. Стены покрывали граффити, яростные слоганы, которых я не понимал, а еще я увидел кофейни, цветочную лавку, книжный киоск и людей, пытавшихся продать салфетки, ручки и сим-карты. Эти люди, словно мухи, жужжали возле входа в метро, следуя за прохожими,