растений начали болеть. Пристальный осмотр выявил признаки корневой гнили, единственное средство от которой – срезать разлагающуюся ткань. Так что в надежде спасти их я вооружилась скальпелем, небольшим количеством медицинского спирта и банкой с желтым порошком под названием «серный цвет» и открыла клинику на скамейке. Работа по срезанию гнилого кончика и покрытию защитным порошком того, что осталось от корня, была удивительно приятным процессом, сочетающим в себе роли врача и садовника.

Этот опыт в растительной хирургии оказался единичным, так как мои аурикулы начали расти гораздо лучше, как только я приобрела для них терракотовые горшки. Три коробки маленьких цветочных горшков были выставлены на онлайн-аукционе, и я сделала ставку, не вполне осознавая, что в случае победы мне придется совершить почти пятисоткилометровую поездку туда и обратно на север Англии. Неделю спустя я ехала по автостраде в Шеффилд. Когда я прибыла по указанному адресу – к небольшому таунхаусу в большом современном жилом комплексе на окраине города, – у входной двери меня встретил неразговорчивый мужчина.

Мы с ним сразу же начали загружать в машину пыльные деревянные ящики, полные аккуратно сложенных горшков. Я рискнула спросить его об их происхождении. Оказалось, они принадлежали его отцу, который был страстным садовником и недавно умер. Он спросил меня, для чего я собираюсь их использовать. «Это для моих аурикул», – ответила я. Он сказал мне, что аурикулы были любимым хобби его отца. Последние два месяца он разбирал и раздавал его вещи и вот наконец закончил. Горшки были последними. Он стал чуть теплее ко мне относиться и рассказал, что испытал облегчение, когда узнал, что я не дилер и что горшки не будут разделены или проданы, а «отправятся в хорошие руки». Уезжая, я чувствовала себя так, словно мне доверили наследство, и представляла себе его отца так же, как я представляю себе своего дедушку, – выращивающим тихую красоту в своей теплице. Большая часть непреходящего удовольствия, которое я испытываю, работая с этими прекрасными старыми горшками, проистекает из того, что они были переданы от одного поколения другому.

Позже я узнала, что в этой части страны среди рабочих существовала давняя традиция выращивать аурикулы[211]. Она восходит к середине восемнадцатого века, когда на севере Англии началась промышленная революция. Шеффилд стал центром производства скобяных изделий и столовых приборов. «Катлеры», как называли фабричных рабочих, наряду с ткачами из соседних промышленных городов славились своими навыками садоводства. На самом деле именно ткачи шелка изначально принесли в регион свою любовь к цветам, когда вынуждены были отказаться от своих ручных ткацких станков и переехать из сельской местности, чтобы работать на механизированных фабриках.

Жилища рабочих, расположенные бок о бок, были тесными, но прохладная тень их узких дворов довольно хорошо подходила аурикуле. Эти ремесленники-садоводы вывели новые сорта цветов с изысканным рисунком – «фенси» с цветастой каймой и селекционную серию «фантазия». Им удалось получить глубокие темные бархатисто-красные и пурпурные оттенки цветов с ровной белой серединой – сорт, теперь известный как ‘selfs’. Они также увеличили плотность фарины – мучнистого белого налета, покрывающего листья. В разреженном горном воздухе естественной среды обитания аурикул этот налет действует как солнцезащитный крем, ограждая растение от резких солнечных лучей. Парадоксально, но такая адаптация служила своей защитной цели и в промышленных городах, помогая растениям справляться с густой сажей и едким дымом, отравляющими воздух. Возможно, в этом был свой синергизм: пересаженные цветы выращивались людьми, вырванными с корнем со своих мест, – одни служили другим образцом жизнестойкости. Массовое производство сильно повлияло на навыки и мастерство ремесленников, а культивирование и совершенствование цветов давало им возможность для самовыражения и творчества.

Флористика, как тогда называли выращивание цветов, кроме того, была объединяющим центром общественной жизни. Массовая миграция в города вытеснила людей из их общин, ослабив социальные связи. Общества флористов объединяли садоводов-любителей, где они не только сотрудничали, но и соревновались друг с другом. Нередко общества были посвящены выращиванию какого-то одного из целого ряда самых различных цветов: тюльпанам, аурикулам, гвоздикам, анютиным глазкам. Подобно тому, как «катлеры» и ткачи преуспевали в выращивании аурикул, у каждой профессии зачастую имелась своя особенная специализация: выращивание анютиных глазок, например, было в основном прерогативой шахтеров. Выращивание крыжовника тоже было популярно[212], особенно в Ланкашире. В большинстве промышленных городов существовали клубы по культивированию крыжовника, и ежегодные соревнования по его разведению были неотъемлемой частью общественного календаря. Прохладный северный климат обеспечивал идеальные условия, и, как и в случае с аурикулой, призовой экземпляр можно было вырастить на небольшом заднем дворе.

Природа не обращает внимания на наши социальные структуры: цветы цветут, фрукты и овощи растут независимо от достатка или статуса человека. Поскольку растения в значительной степени размножаются самостоятельно, сады также не требуют постоянного вложения денег.

Но для того, чтобы иметь возможность заниматься садоводством, вам в первую очередь нужен доступ к участку земли. Многие из первых центров промышленного производства предусмотрели это, выделяя земельные участки для выращивания продуктов питания. Когда врач и писатель Уильям Бьюкен[213] посетил Шеффилд в 1769 году, он заметил: «Среди «катлеров» едва ли найдется подмастерье, у которого не было бы участка земли, который он обрабатывает как собственный сад», указав при этом, что садоводство дает «множество полезных эффектов». Для низкооплачиваемых рабочих это был ценный источник питательной пищи и здоровый вид физических нагрузок, которые давали передышку от грохота машин и монотонности заводской работы. «Сам запах земли и свежих трав оживляет и поднимает настроение, – писал Бьюкен, – в то время как перспектива того, что что-то достигнет зрелости и принесет плоды, восхищает и развлекает разум». На фоне тяжелого промышленного труда обработка земли была источником гордости и чувства собственного достоинства.

Занятия ботаникой стали еще одним способом поддержания связи с природой. В Манчестере, крупнейшем из промышленных центров, были фабричные рабочие, которые регулярно проводили свои выходные, выезжая за город, где они собирали образцы растений, используя свои знания ботаники. Тем временем промышленность девятнадцатого века постепенно превращала городские центры в оголенные пустоши. Расширение производства вело к перенаселенности, а это означало, что в угоду ей пришлось поступиться дворами и садами. Там, где природа не была уничтожена полностью, она была осквернена. Немногочисленные уцелевшие деревья стояли черными от сажи. Великая писательница викторианской эпохи, миссис Гаскелл, в своем описании Манчестера сетовала: «Увы! Здесь нет цветов»[214]. Изголодавшиеся по природе люди находили отдушину в местных цветочных выставках, которые стали чрезвычайно популярной формой развлечения. Этот феномен достиг своего пика в 1860-х годах, когда в одном только Манчестере