Короче, наутро после этого настоящего позора дядя Сёма теньюотца Гамлета стоял за креслом над затылком клиента, когда уборщица тетя Зинакрикнула ему: «Семен Рувимович! Вас междугородка вызывает!» — и он, себя нечуя, прямо с ножницами в руках, припадая на калечную ногу, поскакал в кабинетдиректора. Схватил трубку и услышал безмятежный, сладкий голос Ритки, опушенныйстоличными шумами: «Алё, дядя!».

— Где ты?! — глухо спросил он, лязгнув ножницами.Его душили обида, тоска, радость, что она жива и свободна… — Где ты,шалава?! шалава!!! — каждый свой вопль он сопровождал гильотиннымлязганьем ножниц. Коллеги, клиенты, директор, уборщица тетя Зина, — всесвидетели этого эпохального разговора застыли, как на параде. — Что тынаделала!

— Да брось ты, — сказала она тем же безмятежнымтоном. — Только представь, что я бы всю жизнь, как та Шуламита, в банномхалате…

— Вернись!!! — крикнул он. — Вернись, яумоляю тебя, паскуда!

— Ну, ладно… — ответила она, уплывая, —побегу, а то описаюсь…

* * *

Потом она вернулась, восстановилась в пединституте и вродевсе утряслось. Вот как раз это слово: утряслось — очень ситуации подходило. Таквулкан, сотрясаясь в конвульсиях, извергнув из жерла тонны раскаленной лавы ибазальтовых глыб, успокаивается на время, до следующего извержения. И никогда вокрестных деревушках и городках не знают рокового часа следующего катаклизма.Так и семья каждый раз бывала оглушена очередным извержением вулканическойРиткиной воли, ее абсолютной неспособности соразмерить хотения собстоятельствами времени и места. И жизни, черт побери. Нормальной человеческойжизни.

Между тем она продолжала выступать на соревнованиях —республиканских и всесоюзных, давно имела первый разряд, и после победы насоревнованиях общества «Авангард» получила звание кандидата в мастера.

Победа эта оказалась пирровой.

Недели две после возвращения Ритка ходила не то чтобызадумчивой, но несколько озадаченной. Наконец, сказала матери: «Кажется, ябеременна. Что бы это значило?».

Нюся взвыла, точно как тогда, перед Еленой Арнольдовной,когда обе они стояли над черноволосым младенцем, принесенным ею из роддома, иЛенуся хватала ртом воздух, бессмысленно повторяя: «Так вот оно что… вот онпочему…» — наивно полагая, что ее обожаемый Захар мог пустить себе пулю в лобиз-за эдакого пустяка.

Нюся давно уже не знала — как обращаться с Риткой, бояласьдавать ей советы, благоговела перед ее наглой красотой и просто смиренно ждала,когда годы сделают свое дело и приберут девочку к рукам. С новой этой бедойНюся припала, конечно, все к тому же Сёме. Оно и понятно: надо было не простоделать аборт, а грамотный аборт, у хорошего специалиста, чтобы не ополовинил,не обездолил девочку, жизнь-то впереди большая.

Такого специалиста могла найти Лида. (Ее в те годы еще держалив поликлинике за легкую руку и отзывчивость, хотя первые симптомы ее китаеманииуже озадачивали коллег и администрацию. Однажды она пристала кпациенту-киргизу, пытаясь выяснить у него: совершают ли над китайцами, как надее Сёмой, ритуал обрезания.) Короче, Лида знала ходы и выходы, тем более чтосама много лет безуспешно лечилась, наоборот — от бесплодия. Но действоватьнадо было через Сёму — такая вот хитрая семейная дипломатия. Кто ж мог знать,что Сёма от этой, слов нет, неприятной новости угодит в больницу с сердечнымприступом?

Он был очень тих, только говорил по-стариковски бескровнымигубами: «Вот она ездила, соревновалась… рапирой махала, протыкала там кого-то…А проткнули-то ее, вот оно что…»

И был уверен, что виновника искать следует не где-то там, аздесь, неподалеку. Выколотить из Ритки правду, да выволочь на свет божийпаскудника, и мордой, мордой в его паскудство! Интересно, как он себе все этомыслит, скептически думала Нюся, представляя, как Сёма выколачивает из Риткиправду и разбирается с паскудником. Картинка была, скажем прямо,фантастическая.

Ну, и Нюся взялась за дело сама, и по сложной цепочкеженских знакомств вышла на медсанчасть в военном городке, где за пятьдесятрублей опытный врач брался все опрятно совершить — не волнуйтесь, мамаша, скаждым случается.

И все бы ничего, только как с этим делом подступиться кРитке — вот что было непонятно. Главное, неясно было — что та сама в своейголове решила. Все разговоры обрывала, аккуратные попытки выяснить личностьвиновника (да и какой он там, к черту, виновник, если вдуматься!) ни к чему непривели, с виду была вполне спокойна. Как быть?

Сёма через неделю из больницы вышел, взял в профсоюзепутевку в Трускавец и мрачно велел Нюсе, чтобы к его возвращению проблема быларешена, иначе ее ноги и ноги ее дочери в его доме… После всех прочих пережитыхпозоров, еще и такое!

И тому подобное.

Уехал…

И вот тогда пришло самое страшное. Вернее, стало приходитькаждую ночь. Когда Ритке впервые приснился незнакомый, еще нестарый мужчина,она просто забыла этот сон наутро — она и вообще никогда не придавала значенияснам. Во второй раз ее заинтересовала неизменная последовательность егодействий: он появлялся в комнате сразу после того, как она закрывала глаза, ипринимался кружить вокруг стола, будто настойчиво искал потерянное. На третьюночь она вежливо спросила его: «Вы что-то ищете?»

Он не ответил, глаз не поднял, был бесконечно печален…

Тогда Ритка рассказала про сон матери. Мужик был явнонезнакомый, но за эти три ночи она почувствовала к нему нечто… родственное.Какую-то скрытую симпатию. И хотя не прочь была уже расстаться — ну, в самомделе: забрел человек в чужой сон и выхода никак не найдет, — хотелапрояснить эту странную историю. Нюся спросила — на кого посторонний похож? Дочьзасмеялась и сказала — сегодня пригляжусь. Потом призадумалась, вспоминая…Наконец, проговорила: «Знаешь, мам… а ведь похож он на меня. Вот как бы яобрилась чуть не под нуль. И щетина, будто он в трауре».

Тут Нюся взволновалась: как был одет? цвет волос? чтоговорил?

Ничего упорно не говорит. Брови черные. Одет в какой-тобелый китель, с каким-то орденом.

Нюся побледнела и сказала:

— Папка.

Еще через две ночи стало очевидным, что отец чего-то отдочери хочет. Но чего — не говорит. Дело серьезное, Ритке было уже не до смеха,и когда мать робко предположила, что надо бы посоветоваться… с раввином, дочьне засмеялась, не обругала ее, только провалялась весь день на диване,отвернувшись к стене. Под вечер поднялась и коротко велела матери договоритьсяо встрече.

* * *

Вообще-то старичок не был раввином, он был просто хухэм.[29] Маленький, сутулый, с венчиком кудрей вокруг обширной лысины,покрытой цветастой ермолкой, он болел странной болезнью глаз: его ресницы,такие же кудрявые и густые, росли неправильно: не наружу, а внутрь глаза,вызывая воспаление и постоянное слезотечение. Окулисты предлагали емуоперироваться, и в Киеве был отличный специалист. Но Меир-Зигмунд колебался,источая слезы сквозь поросль ресниц. Глаза при этом глядели в мир, словно бы изтемницы.