Но я не грущу, потому что знаю: на столе в углу комнаты меня ждет друг. Мой единственный друг на всем белом свете. А зовут его Асус. Это ноутбук фирмы с таким именем, может быть, знаете. Я его называю Аси-ком. Чайку попью, кнопочку нажму — и озарится теплым светом экран Асика. И продолжу я играть в великую, бесконечную игру «Стратегию».

— Да чем же она так от других компьютерных игр отличается?

— Да тем и отличается, что в ней я свой мир построить могу, свое государство с только мне подчиняющейся армией и полицией. Все градоначальники в этой стране передо мной на коленях ползать будут, пощаду вымаливать, если вдруг меня ослушаются. Чуете? Я в этом государстве царь и Бог!

— Пустое все это, брат, — неожиданно последовала реплика бомжа.

Его прозрачные глаза лучились каким-то загадочным светом, а губы искривились в легкой усмешке. В его сторону начал медленно поворачиваться грузный садовник. Пальцы рук садовника постепенно сжимались в кулаки.

— Что ты сказал?

— Пустое, ерунда.

— А ты играл когда-нибудь в эту игру?

— Как я мог играть, у меня и компьютера отродясь не было.

— А чего встреваешь тогда?! Чего болтаешь о том, чего не знаешь? Помалкивай лучше, пока не выгнал.

— Ты не злись, — примирительным тоном ответил бомж, — я ведь не об игре, я о жизни говорю.

— О какой жизни? — не понял садовник.

— О натуральной. Быть начальником всея и всех, брат, — это самая неблагодарная и тяжкая ноша. Рабская, я бы сказал. Любой нищий счастливее такого начальника.

После этих слов я впился глазами в бомжа и весь превратился в слух. Окружающий мир перестал для меня существовать.

— Почему же рабская, полоумный? Что ты несешь? Наоборот, меня окружают рабы. Все мне подчиняются — хочу казню, хочу милую!

— Это тебе только кажется, садовник. Сам подумай: даже если у тебя в подчинении всего один человек, то ты невольно попадаешь от него в зависимость.

— Ты что, пьян? Ведь бред несешь.

— А как иначе? Во-первых, он будет следить за каждым твоим шагом, а во-вторых, ненавидеть тебя, не показывая виду. Это в природе человека. Подтверждение моей правоты найдешь в своем отношении к начальнице — комендантше. Не следишь ли ты за ней исподтишка, любишь ли ее? Можешь не отвечать. И еще. Даже если ты всесильный, что за радость властвовать над массами забитых, в большинстве своем убогих людей? Или просто сладко возвышаться в собственных глазах, унижая более слабых и беззащитных?

Мне показалось, что воинственный садовник на мгновение осекся. На его лбу выступили рельефные морщины, свидетельствующие об усиленной мыслительной деятельности. Как и следовало ожидать, минутная слабость быстро сменилась порывом агрессии.

— Ну конечно, убогий, вот тебе можно позавидовать. Ты у нас не начальник, и якобы ни от кого не зависишь. Да ты самое зависимое существо на земле! Попрошайка! Дай денежку, дай объедки, дай закурить, дай выпить! Постоянно от милости людской зависишь. Не надоело? По мне так лучше кондуктором распоследним пойти работать или, как я, со шлангом дырявым трепыхаться.

При последних словах он с ненавистью пнул ногой свернувшийся кольцами шланг.

— А вот тут ты, брат, сильно ошибаешься, по крайней мере насчет меня. — Голос бомжа был удивительно спокойным, а взгляд казался умиротворенным и отрешенным. — Я просто бреду по земле. Никогда ничего ни у кого не прошу. Да, пропитание часто приходится добывать на помойках.

Иногда помогаю — например, старушке какой-нибудь починю забор или печь. Но и в этом случае ничего не прошу за труды. Воздаст чем — спасибо, а нет — и не надо, дальше продолжу свой путь.

В этот момент из окон одного из корпусов донеслась музыка. Не из радио или проигрывателя. Она полилась из-под клавиш неведомого пианиста. Даже я, лишенный музыкального слуха, мгновенно ее узнал. Тихий, солнечный парк заполнялся «Лунной сонатой».

Лицо садовника озарилось недоброй усмешкой.

— Ну хорошо, а если помоек не найдешь, или пусты они будут, и не воздаст тебе никто за твои труды, что делать будешь?

— Ничего, умру. Но просить у людей никогда не стану.

— Это почему же?

— Слишком хорошо знаю им цену.

Садовник не ожидал такого ответа и явно был сбит с толку.

— Значит, так просто бредешь по земле, без семьи, без друзей, без привязанностей?

— Точно, брат, подметил. Хотя одна привязанность у меня есть. Это больше чем привязанность. Она вмещает в себя все: и жену, и детей, и друзей. Имя ей — одиночество. Нет ничего слаще, чем ни от кого не зависеть, никому не принадлежать, никем не командовать, никому не подчиняться.

Каждое слово бомжа глубоко западало в душу. Мне эти слова почему-то казались сродни прекрасным звукам, которые не переставая лились из открытого окна и являли собой само совершенство — бессмертную мелодию Бетховенской «Лунной сонаты».

Садовник молчал. А бомж подхватил холщовый мешок со своими нехитрыми пожитками и начал медленно подниматься, намереваясь продолжить свой бесконечный путь.

И тут, доселе молчавший, я спросил у него:

— А в Бога вы веруете?

— Только в Него и верую. Он — единственная истина во Вселенной. Все остальное — преходящая суета.

Насквозь прокаленный солнцем человек побрел в сторону моря и гор.

Игуана

Он стоял на кафедре, смотрел на аудиторию и ничего не видел. Все такие знакомые лица сливались в размытую массу. Ему казалось, что он смотрит в упор на солнечный диск. Рука сжимала карандаш, однако он не чувствовал его грани, не услышал и хруст ломаемого дерева, не ощутил и боли от вонзившихся обломков.

«Неужели это конец? Они еще ничего не знают, но мне-то уже все известно. Все? Борьба невозможна? Неужто я исчерпал все ресурсы? Может быть, еще один рывок в Москву?»

Лица напротив по-прежнему представляли собой едва различимую, размытую массу. Валентин чувствовал себя совершенно беспомощным.

В середине девяностых он поверил в необратимость капиталистических изменений и решил осуществить свою мечту. Мечту, которую он лелеял еще со студенческих времен, которая терзала его всю сознательную жизнь, но до поры казалась совершенно фантастической и нереальной.

Валентин по профессии был биологом. Работал в обычном НИИ экспериментатором. Ученым оказался неплохим, а может быть, средним, кто его разберет — таких, как он, вокруг было много. И дело даже не в конкретной специальности. В принципе он мог быть и физиком, и химиком, да хоть филологом. Не это было главным.

Определяющим являлось то, что Валентин всегда, может быть, с детского сада, мечтал преподавать. Учить других, неважно чему — именно этот процесс