Волкодав считал так же, а за спиной у Алвы уже была гитара. Они молча и долго куда-то шли, потом блеснула вода.

– Стелите, – велел Ворон. – Костра не будет, гореть нечему.

– Есть месяц, – зачем-то напомнил Эпинэ. Он сам затеял этот разговор, значит, ему и пить с Вороном, пить и говорить… Валме не знал Катари, адуаны вообще ничего не знают, а он не представляет, с чего начать! – Рокэ, я… дал открытый лист маркизу Салигану. Он обещал отвлечь мародеров, но требовал бумагу. Я подписал.

– И правильно. Салигану можно доверять, когда приличные люди становятся опасны, а лишнего вашим именем он не натворит. Только своим.

– Но вам-то он подлость сделал!

– Мне? – Рокэ провел по струнам. – Не подскажете, когда?

– На суде.

– А… Забавно, но Рамон оказал мне услугу. В отличие от тех, кто пытался превратить суд в суд.

– Вы называете клевету услугой?!

– В данном случае. Когда мы переворачивали Гальтару… До нее, вернее, до них, кстати, не так уж и далеко, жаль, мы торопимся, вам бы там могло понравиться. Так вот, когда мы полезли в подземелья, я – в поисках вчерашнего дня, а Салиган – того, что у него купят, разговор зашел о древнем правосудии. Для меня гальтарщина была в диковинку, а маркиз уже спелся с Капуль-Гизайлем. Не помню, с чего началось, но Рамон упомянул о праве не признавшего своей вины осужденного на бой с обвинителями, сколько б тех ни было. Я пришел в восторг, Салиган это не просто запомнил, он вовремя вспомнил и понял, к чему я веду. В отличие от мэтра Инголса.

Засыпающая река ловила осколки света и пыталась их унести. Черная вода, черное небо, немного серебра, зимнего и лунного, и тихий струнный перебор. Словно растущий месяц захотел что-то объяснить…

– Рокэ…

– Да?

– Катарина ничего мне не завещала. Она умирала без сознания, ее последние слова были про маки. Про маки Эпинэ… Только городу нужна была хоть какая-то власть, и я подбил Левия и Никола на ложь. Мы скрыли убийство, а я объявил себя Проэмперадором, но это вранье! Было враньем до получения вашего приказа.

– Никоим образом. Вы бы стали опекуном Олларии и Октавия и без моей записки, ведь кроме вас не годился никто. Нам могут сниться маки, а могут – гранатовые рощи, но мы просыпаемся, и цветы кончаются. Остаются города и армии.

– Наверное… – Города, армии и долги, которые нужно платить! – Иногда говорить страшно, но Левий говорил, и как же я теперь ему благодарен! У меня так не выйдет, но я должен… Сестра мертва, если есть Рассвет, она там, а вы – здесь… Рокэ, Катари любила вас, а вы… вы ведь тоже любите, только вы прежде меня догадались, что наша с вами любовь убивает! Мы – кукушата поневоле, мы не хотим приносить беду, но она идет за нами, и мы начинаем бояться любить. И удираем, думая спасти тех, кого любим, но права на это у нас нет! Наши женщины хотят быть с нами, как мы у них это отнимем?!

Спросите графиню Савиньяк, она скажет, что страшней всего не потерять, а не найти! Лучше ослепнуть, чем никогда не видеть, и лучше хоть короткое, но счастье, чем заполненная хламом пустота! Сестру не вернешь, но вы-то живы, для вас ничего не кончено… Год назад я думал, у меня ничего не будет, потом встретил Марианну. Все вышло так странно, она хотела спасти вас, сговорилась с висельниками, они меня попытались захватить. Я отбился и не стал выдавать баронессу, а дальше… дальше я полюбил и мне ответили. Даже если меня завтра убьют, даже если Золотые Земли сожрет чума, мы нашли друг друга, и вы найдете! Только не бегите от счастья, потому, что оно может кончиться, и… не подбирайте тех, кто вам не нужен!

Слова иссякли как-то сразу, будто бокал опустел. Вышло путано и глупо, хотя, пока говорилось, все казалось связным и правильным. Робер, словно проснувшись, провел рукой по лицу, что делать дальше, он не представлял.

– Извините… Я вам никто, вы не обязаны меня слушать.

– Вы, самое малое, человек, которому можно доверить лошадь и Олларию. – Алва поднял голову, на гитару он больше не смотрел. – Я тоже собирался вам кое-что сказать, и тоже о любви. Вы мне помогли, если, конечно, сами верите тому, что сейчас наговорили.

– Верю? – растерялся Иноходец. – В это не веришь, это… Лэйе Астрапэ, если б только здесь был Левий! Нельзя вечно прятать боль, и забывать тоже нельзя, то есть можно и нужно, но всякую дрянь. Лучшее остается с нами и становится нами, а любовь – лучшее, что бывает с людьми…

– Да, вы в самом деле прониклись. Пейте! Прямо сейчас.

– А вы?

– Мне это нужно меньше. Есть одна песенка… Как-то я играл ее всю ночь, чтобы унять судьбу. Утром я увидел, что гитара в крови, но судьба продолжала смеяться, я сыграл ее смех. Или плач? С этой судьбой никогда ничего не поймешь, поэтому и приходится решать. За нее, за себя, за других. Живите, Эпинэ!

– Так говорят алаты…

– Так говорит жизнь! Марианна умерла, Робер. Ошибка исключена – с баронессой были Пьетро и графиня Савиньяк. Они тоже рассчитывали на Левия, но кардинала нет, а я не стану повторять то, что и так уже в вас. Просто слушайте про звездный иней и пейте, пока можете. Назад я вас донесу.

Савиньяка разбудила не то резкая боль в плече, не то собственный вскрик. Приснившийся, как и боль. Маршал потянулся и провел пальцами по оставшемуся от пока единственной приличной раны рубцу, спать не хотелось, а вот от женщины он сейчас не отказался бы. Почти от любой, и она бы осталась довольна, даже Фрида, которой пришлось бы забыть о дневных желаниях и надеждах…

В предместье, где стояли «Вороные» и где заночевал Проэмперадор, наверняка бы сыскалась «вышивальщица», и даже не одна, но обсуждение Заля укрепляет целомудрие. Вечер утонул в делах, зато ночь напомнила о жизни, которая не только и не столько война. Оставалось поднять Шарли, который наверняка знал, в какие двери здесь стучат, но чужими дорогами Ли ходил редко. Проэмперадор усмехнулся и встал с ненужно широкой постели. Искушения преследовали Савиньяка лет с пяти; одним он по некотором размышлении уступал, с другими успешно справлялся, а сегодня обойтись без красотки было нетрудно.

Маршал зажег свечу и разыскал флягу с гаунасской можжевеловой. Хлебнул, запил ледяной водой, понял, что холодно, оделся, подошел к окну. Светлая от снега улочка тянулась в никуда. Небытие было мнимым, но, вынырни из лиловатой тьмы некто без тени, Лионель не удивился бы и не испугался. Интересно, как любят выходцы? Хотят они, видимо, того же, что и при жизни: Арамона жаждал сквитаться с тещей, Гизелла рвалась мстить если не Проэмперадору, то не залезшему ради «птиченьки» в полковую казну отцу… В сказках нечисть держит свои тайны при себе, и сказочников понять можно – откровения мелких душонок не напугают, а «выходцами холода», похоже, становится исключительно дрянь. К счастью, не вся. Савиньяк напоследок вгляделся в не желающую подсказывать ночь и рывком сдвинул пестрые занавески. Заль и бесноватые были важней мертвых поганцев. С точки зрения логики. Но когда по миру катается Шар Судеб, логика меняется.