Макси вспоминал, что программу симпозиума составили быстро – телеграммы летали взад-вперед, огибая земной шар. В те несколько месяцев, которые были ключевыми для организационных усилий, Жирар и Донато находились в идеальном для поиска докладчиков месте – во Франции. «Мне жилось скучнее всех», – сказал Макси; он изнывал от летней жары в Балтиморе, а остальные двое его жалели. Еще зимой Фонд Форда неожиданно быстро выделил им грант на гигантскую по тем временам сумму – 35 тысяч долларов, так что усилия по организации конференции отняли неполный год; а ведь работать было непросто, поскольку еще не существовало ни сотовых телефонов, ни голосовой почты, ни электронной почты, ни повсеместного коммерческого авиасообщения – ничего из того, что облегчает составление расписания.

На симпозиуме внедрили европейскую новаторскую идею – в дополнение к ученым, выступавшим с докладами, появились «дискуссанты»: они должны были задавать вопросы докладчикам и обсуждать сообщения, причем «иногда занимать позиции, далекие от захлестнувшей нас волны структурализма», как выразился Макси. «У нас было даже несколько настоящих стариков», – сказал он, подразумевая гегельянцев типа Ипполита, а возможно, даже экзистенциалистов. На оба лагеря (как и на Жирара) повлияли лекции Александра Кожева – «а Кожев был, самое малое, эксцентричный гегельянец». Дискуссанты должны были обладать мощным интеллектом, чтобы в ответ на доклады читать мини-лекции экспромтом и без бумажки и тем самым подстегивать обсуждение, а также чтобы затевать полемику с яркими личностями из числа докладчиков; поэтому организаторы были вынуждены отыскать как можно больше участников высшего калибра. В числе дискуссантов был Поль де Ман, которого позднее подвергли остракизму за соучастие в антисемитских кампаниях нацистов, а также Эдвард Саид, Роман Якобсон, Ян Котт и другие.

«Мы из кожи вон лезли, чтобы привлечь побольше народу, – сказал Макси. – В каком-то кафе Рене случайно повстречал Фуко, и – рассказываю с чужих слов – тот сказал, что ему было бы интересно поучаствовать. Что ж, мы-то знаем, что Фуко был весьма безответственным, когда требовалось где-то появиться, особенно если там ожидалась перестрелка. Я говорю про события 68-го – Фуко отправился лечиться в санаторий, чтобы не приходилось делать политические заявления и обозначать свою позицию по итогам революции». Раз так, отсутствие Фуко было предсказуемо. Но Жирар упоминал о Леви-Строссе – дескать, именно этот выдающийся ученый сообщил, что не сможет приехать, и потому в программе образовалась дыра. В любом случае, чей бы приезд ни сорвался – Леви-Стросса или Фуко, – организаторы обнаружили в программе заметную лакуну.

Жирар колебался, кого лучше пригласить, и позвонил Мишелю Деги, когда-то опубликовавшему в «Critique» пространную рецензию на «Ложь романтизма и правду романа». А Деги по секрету сообщил Жирару, что в ближайшие два года значительные научные работы должен опубликовать Деррида.

«Вот почему мы его пригласили, – сказал Жирар. – И действительно, Деррида был единственным участником, который противостоял Лакану. И, мало того, прочел доклад, сделавшийся одной из его лучших статей»203.

Организаторы читали статью Деррида в «Critique» и несколько ранних текстов на разные темы, в том числе о «волшебном блокноте Фрейда», но он был почти inconnu204. «Ипполит просто сказал: „По-моему, он такой человек, что приедет“. И мы обратились к нему, и Деррида – а времени оставалось в обрез – согласился, сказал, что приедет», – поведал Макси. Мнение Ипполита много значило не только потому, что он был «благородной и героической фигурой» – он также переводил Гегеля и считался патриархом гегелеведения во Франции. Книга «Структуралистская дискуссия»205, составленная по материалам конференции, вышла с посвящением Ипполиту. «Если Жан Ипполит говорил, что идея хорошая, мы охотно соглашались. От нас не требовалось ни нахальства, ни долгих размышлений, чтобы заявить: „Да, мы его немножко читали, и, похоже, человек интересный“». «Мы все знали, кто реальный источник вдохновения, кто обеспечил симпозиум „взрывчаткой“ и „детонатором“ – это был великий гегельянец, – сказал Макси. – А вот о чем я не догадывался – что в дни симпозиума ему нездоровилось. После симпозиума мы переписывались по поводу текстов, но он был уже неизлечимо болен». Спустя два года Ипполит скончался. Что касается Деррида, «я поначалу не сознавал, что он станет Самсоном, который, в сущности, разрушит храм структурализма».

Состав участников был запоминающимся и в другом смысле. Лакан приехал на конференцию загодя через Нью-Йорк и совершил вылазку в окрестности Филадельфии – посмотреть художественное собрание Фонда Альберта К. Барнса. Аспирант Энтони Уилден выехал в Нью-Йорк, чтобы помогать Лакану с питанием и бытовыми вопросами – английским языком тот владел слабо – вплоть до триумфального въезда в Балтимор. «Лакан был в ударе, потому что хотел, чтобы все обращали внимание на него одного. Литературоведы влюбились в него всерьез и очень надолго, а вот психиатры остались равнодушны»206, – сказал Макси.

Гостей разместили в отеле «Бельведер»; именно там, на американской земле, познакомились наконец Лакан и Деррида. «Нужно было дождаться приезда сюда, за границу, чтобы встретиться!» – сказал Лакан «с дружелюбным вздохом» (как рассказывал потом он сам)207. Впереди этих миметических двойников ждало бурное будущее. Вот что пишет Элизабет Рудинеско, ученая и психоаналитик из Франции: