Образованные и профессиональные классы Германии также уводили нацию от французской модели революции. От церковнослужителей и гуманистов, которые служили советниками князьям и курфюрстам в Средние века, до ученых и гражданских служащих Франкфуртского Национального Собрания и меняющихся политических кабинетов более поздней Веймарской республики, образованная элита Германии одновременно бросала вызов и защищала установившееся общество{371}. В этом заключается склонность к тщательно контролируемым переменам, к прогрессу с хорошим порядком, к обществу, которое может быть одновременно либеральным и консервативным.

Между властной французской армией и внутренним давлением инертности и традиций, успех французских Просвещения и Революции в Германии был понятным образом ограничен. Несмотря на всю их привлекательность для немцев, Декларация прав человека и гражданина и Свод законов Наполеона не являлись панацеей для всего, чем болела Германия. Если немцам предстояло сделать большой скачок вперед, им не требовались для этого указания французов. После 1813 года, чтобы совершить этот прыжок из собственной истории и своими ногами, больше всего требовалась свобода.

ГЕРМАНИЯ ПОДНИМАЕТСЯ

Когда немцы снова пошли против французов, возрожденная Австрия выступила первой и первой потерпела поражение, оставив только британцев, которые наступали в Иберии и думали об организации восстания испанцев. У русских получилось лучше, они, в конце концов, спровоцировали Наполеона на худшее решение в военной истории: послать свою великую армию в Россию. На эту миссию отправились, по крайней мере, семьсот тысяч человек, треть их составляли призванные на военную службу немцы, к которым присоединились итальянские, голландские и польские контингенты, дополнившие французскую армию. Они прибыли в Москву в сентябре 1812 года и обнаружили, что город горит и покинут. Армия начала отступление осенью, когда подходило время русской зимы, ее по пятам преследовали казаки.

В декабре 1812 года прусский командующий Людвиг фон Йорк, почувствовав возможность, перевел своих солдат на сторону русских. Во время уже безнадежной борьбы объединенные прусские и русские армии нанесли врагу достаточно потерь, чтобы вынудить на перемирие и заставить Наполеона сесть за стол переговоров. Австрия выступила в роли посредника для немцев{372}. Провал переговоров подготовил почву для Битвы народов, также известной, как Лейпцигское сражение 1813 года, в котором Австрия и Великобритания присоединились к Пруссии, России и Швеции для разгрома Наполеона. Хотя Наполеон нарушил последовавший мир, начал сражения и снова проиграл, Лейпциг стал началом его падения.

Реставрация

Парижский мир 1814 года вернул потерпевшую поражение Францию к границам 1792 года, а Венский конгресс перечертил карту Европы, практически везде заново восстанавливая дореволюционные национальные границы. Конгресс использовал принцип национальной независимости и государственного суверенитета, и даже восстановил статус Франции, как великой державы, позволив ей удержать Эльзас. Оказавшись среди победителей, Пруссия получила больше всех, вернув назад потерянную Рейнскую область вплоть до Вестфалии.

Выполняя послевоенную задачу восстановления старой Европы, австрийский министр иностранных дел Клеменс фон Меттерних выступал за старую гвардию. Теперь, после двадцати лет войны и гибели трех миллионов человек, все более прочего боялись подъема новой Империи, способной снова начать войну в наполеоновских масштабах. Рассматривая объединенную Германию, как подобную силу, европейское сообщество под руководством Великобритании, Франции и России нашло временное решение, создав новый, с политически подрезанными крыльями Германский Союз. Туда в качестве участников входили Австрия и Пруссия. Союз состоял из тридцати пяти государств и четырех крупных городов (Бремен, Франкфурт, Гамбург и Любек), новая организация представляла собой неугрожающего другим преемника более нефункционирующей Священной Римской Империи. Законодательное Собрание заседало во Франкфурте, председательствовали многонациональные австрийцы, у которых имелась собственная Восточная Империя [Österreich (Австрия), собственно, и переводится буквально как «Восточная Империя». — Прим. ред.] и которые не собирались дать себя поглотить большей Германии. С налагающим ограничения законодательством и международными «сторожевыми псами», которые сидели за столом переговоров, у Союза было мало возможностей для громкого самоутверждения, но еще меньше — для каких-либо согласованных действий. Для многих вопросов, которые перед ним вставали, требовалось получить две трети голосов, иногда даже единогласное решение, что фактически обеспечивало пребывание в мертвой точке. А короли Британии, Дании и Нидерландов благодаря правам доступа к землям Союза, могли по желанию вмешиваться в его дела{373}.

Князь Меттерних знаменито оправдал реакционную повестку дня восстановления, объявив «переход от старых структур к новым» более рискованным, чем «отступление от новых структур к разрушающимся старым»{374}. Новая тройственная Германия, состоявшая из Австрии, Пруссии и Германского Союза, была слишком разобщена, чтобы представлять угрозу соседям. Она представляется скачком назад к разобщенной Империи Франков после Верденского договора и старой Священной Римской Империи после Вестфальского мира. Однако это восприятие обманчиво, ибо Австрия и Пруссия теперь были великими державами, которые точили зуб на соседние нации и еще больше — друг на друга. Разрешение этих противоречий станет движущей силой европейских конфликтов до середины двадцатого столетия.

Социальный внутренний порядок

Возвращение старых географических и политических границ сопровождалось и восстановлением прежних социальных порядков и иерархии в семье. В середине столетия либеральные критики применяли термин «Biedermeier» [бидермейер — стилевое направление в немецком и австрийском искусстве 1815-48 гг., в нем отразились вкусы бюргерской среды, для него характерно тщательное изображение интерьера, природы, бытовых деталей. — Прим. перев.] к обществу 1820-х годов, сложившемуся после реставрации. Имея дополнительное значение — означая обыденность и простоту — термин стал кодом для аполитичного, ориентированного на себя винтика машины — среднего класса, который жил отстраненно как от крестьян, ведущих жизнь, полную тяжкого труда, так и от беспорядочного промышленного мира. В центре «фамилии бидермейера» изображался удовлетворенный глава семьи, надежный, добрый и вызывающий доверие «немецкий Михель». Если воспринимать эти образы с иронией, то они показывали, что Германия больше не соответствует времени, и ею легко пользуются враги{375}. Однако к смене столетий немцы с сожалением и мечтательно оглядывались назад, на эру бидермейера, которая давала комфорт и спокойствие{376}.

Глядя вперед, такие карикатуры преувеличивали часть германской истории, которая не обязательно являлась ее судьбой. Тесно сплоченная, послушная бюргерская семья и общество с твердыми принципами, которое они изображают, давно служили немецким идеалом. Этот идеал был не менее и не более успешным и всеобщим в девятнадцатом веке, чем в предыдущем и последующем столетиях{377}. Десятилетия бидермейера в девятнадцатом веке были также смешаны, как и любые в германской истории. С одной стороны, имелись ограничения, люди были скованы обществом с фиксированной собственностью, основанной на праве рождения и привилегиях. Но, в то же время, с другой — они тянулись к классовому обществу, основанному на достижениях и