выздоровление, а между приемами пищи мне разрешили есть мороженое, чтобы придать мне мужества и, как было объяснено моим завистливым кузинам, «обеспечить меня дополнительным кальцием». Я была уверена, что все ко мне так добры, потому что я вот-вот умру.

Но я не умерла. И кость в конце концов срослась почти идеально. Но еще год я с перерывами носила руку на перевязи. Гипс подписали несколько десятков моих кузенов, тетушек и дядюшек, так что я казалась совместным творением семьи де ла Торре – Гизелы де ла Торре, Мундина де ла Торре, Карменситы де ла Торре, Лусинды Марии де ла Торре. На гипсе были заметки и стишки. Некоторые надписи представляли собой самонадеянные колкости и черепа с костями, оставленные кузинами, обиженными на меня за то, что я отвертелась от навязанных им из-за меня уроков. Несмотря на то что моя собственная художественная карьера прервалась на взлете, мои кузины проводили субботние утра, рисуя круги, а затем овалы, которым лишь спустя время было позволено дозреть до яблок. Через несколько месяцев они перешли к утвари – кувшину, корзине, ножу. Выпускной работой был натюрморт со всеми этими предметами, а также с маленьким куском пластикового окорока. Кузины горько жаловались: они ненавидят живопись, они не хотят брать уроки. Но им сообщили, что американские доллары не растут на островных деревьях и уроки живописи продолжатся в следующем году.

К Рождеству уроки закончились. Мне сняли гипс. Но я стала другим ребенком. За несколько месяцев, пока взрослые сдували с меня пылинки, а кузины подвергали насмешкам, я ушла в себя. И теперь, когда мир снова меня наполнил, я больше не могла его из себя выпустить. Я была замкнутой, зависимой от безраздельного внимания матери, мягкосердечной и плаксивой – в общем, обладала типичным художественным темпераментом, притом что компенсировать свой дурной нрав мне было нечем. Я больше не могла рисовать. Моя рука потеряла навык.

И все же в тот год занятия искусством у меня был один момент триумфа. В сочельник меня вместе с остальными детьми де ла Торре отвезли на рождественское представление в кафедральный собор, где должны были впервые показать новый вертеп[108]. Мы шли по проходу к алтарю, украшенному пуансеттиями и свечами и занавешенному красными и зелеными занавесями.

Ровно в полночь зазвенели колокола. Боковые двери собора распахнулись, и вышла процессия священников, монахинь и прислужников, размахивавших кадилами; заблагоухало миррой и ладаном, которые три волхва принесли с собой с Востока. Два служки раздвинули занавеси…

Передо мной были гиганты, которых я видела в сарае дона Хосе! Но теперь это были священные фигуры в роскошных бархатных плащах, блестящих одеждах и пастушьих накидках, так искусно сшитых кармелитками, что их было не отличить от залатанных лохмотьев. Волхвы, овцы, ржущие лошади, служанки и мальчишки-попрошайки собрались вместе в вымышленную морозную ночь. Господь утруждался самосотворением, чтобы научить этому нас. Поднялся ветер. По крыше собора хлестал дождь. Вдалеке залаяла собака.

Когда раскрыли врата алтаря, прихожане устремились вперед, чтобы прикоснуться к младенцу Иисусу на удачу в следующем году. Но мой взгляд привлекло лицо стоящей возле него Пресвятой Девы. Я приложила ладонь к собственному лицу, чтобы убедиться, что оно мое. Линия моих щек была той же, что и у нее; мои брови изгибались так же, как ее брови; мои глаза, когда я глядела вверх на коротышку, стучавшего в окно своего сарая, были так же широко распахнуты, как ее глаза. Я протянула свою скрюченную руку и дотронулась до подола ее ярко-синего одеяния и таких же синих полотняных туфель. А потом я тоже запела о благой вести и радости миру вместе с толпами верующих вокруг меня.

Американский сюрприз

Карла

Все утро мы с сестрами прождали отца дома и, когда он наконец вошел в дверь, бросились к нему с криками:

– Папи! Папи!

Мами поднесла палец к губам.

– Малышка, – напомнила она, но папи забылся, с криком поднял каждую из нас на руки и покружил.

Шофер терпеливо ждал на пороге с сумками в обеих руках.

– В кабинет, Марио, – распорядился папи, а потом, потирая руки, сообщил: – Какой чудесный сюрприз у меня для моих девочек!

– Какой? – закричали мы, и я попыталась угадать, потому что накануне вечером, во время молитвы, мами обещала, что однажды я это увижу. – Снег?

– Девочки, не забывайте, – вмешалась мами, и я подумала, что она снова имеет в виду малышку Фифи, но она добавила: – Сначала дайте папи расслабиться.

Потом мами прошептала ему что-то по-английски, и папи кивнул.

– Значит, после ужина, – сказал он. – Посмотрим, кто вылижет тарелку дочиста. – Но когда наши лица вытянулись, он поддразнил нас: – Ой-ой-ой! Что за сюрприз!

Сэнди и Йойо победно переглянулись и рука об руку побежали в соседний дом рассказывать нашим кузинам, что папи вернулся с чудесным сюрпризом из Нью-Йорка, где была зима и снег падал из рая на землю, словно кусочки библейской манны.

Однако я не собиралась уходить, потому что папи мог – ну а вдруг? – допить свой напиток и решить сразу открыть свои сумки. Будучи единственной, кто оказался рядом, я бы первой получила свою долю таинственного сюрприза. Вот бы только папи дал мне маленькую подсказку!

Но не стоило ждать от отца подсказок. Он сидел на диване рядом с матерью, раскинув руки по спинке, словно хотел обнять все, что ему принадлежало. Они беседовали озабоченными голосами, какие становятся у взрослых, когда что-то идет не так.

– Цены взлетели до небес, – говорил он.

Мать провела рукой по его волосам, сказала: «Мой бедняжка», и они ушли в свою спальню, чтобы вздремнуть перед ужином.

В доме стало тихо и одиноко. Я мешкала у журнального столика, маленькими глотками допивая остатки в стаканах. Кубики льда загремели мне в рот; папин виски с содовой обжег мне горло, и я зажмурилась. Со стороны коридора послышались звон столовых приборов и скрип возвращаемого на место стула. Потом Глэдис, новая служанка, запела:

Yo tiro la cuchara,

Yo tiro el tenedor

Yo tiro to’ lo’ plato’

Y me voy pa’ Nueva Yor’[109].

Я любила слушать нежный, высокий голосок Глэдис, подражавшей своим любимым певицам на радио. Глэдис говорила, что когда-нибудь станет знаменитой актрисой. Но моя мать считала, что Глэдис была всего лишь деревенской девушкой, которая только и знает, что петь популярные песни в доме и всю неделю ходить в бигуди, а к воскресной мессе укладывать свои курчавые волосы в прически, скопированные из американских журналов, выброшенных матерью.

Когда я вошла в столовую, пение Глэдис резко оборвалось.

– Ох, Карла, как же ты меня напугала! – рассмеялась она.

Глэдис накрывала стол к ужину, брала ложки из букета приборов в своей левой руке и делала изящные танцевальные па, прежде чем остановиться перед каждым местом и напомнить себе: «Ложка справа, вилка слева». В отсутствие сестер и подружек-кузин проводить время с Глэдис было весело.

Она отошла от стола, критически склонила голову набок, а потом задвинула один из стульев и слегка подтолкнула один из ножей, словно ровняя висевшую на стене картину. Она кивнула в направлении задней части дома. Я последовала за ней через буфетную, где все было готово к ужину: пустые блюда были выставлены и ждали, пока их наполнят; сервировочные ложки были выложены, словно семейство: сначала длинные, потом поменьше.

В коридоре, соединяющем комнату служанок с остальным домом, Глэдис остановилась и придержала дверь.

– Значит, твой отец вернулся из Нью-Йорка!

Я с удовольствием кивнула и вошла первой. В комнате служанок было темно и жарко. Большинство окон было затворено от палящего дневного карибского солнца. Из приоткрытого окошка под потолком падал смутный, приглушенный свет. На плетеном стуле поворачивался из стороны в сторону гудящий вентилятор.

Постепенно мои глаза привыкли к сумраку комнаты, и я различила пластиковые статуэтки и изображения святых, громоздившиеся наверху комода. В старой банке из-под майонеза