в момент наслаждения, попаду прямиком в ад. Не успела я приступить к своей жизни, как совесть начала расставлять все, будто натюрморт или живую картину. Но в то утро в доме доньи Чарито я была еще не готова изображать из себя одного из образцовых детей этого мира.

Я поднялась с неудобного стула и вышла в прихожую, где наши туфли были расставлены аккуратным рядом, как если бы их собирались расстрелять за грязь на подошвах. Не успела я найти свою пару туфель, как с заднего двора послышался выкрикивающий проклятия мужской голос. В обычных обстоятельствах я бы побежала в противоположном направлении, но проклятия, которыми он сыпал, были теми же, которые я бормотала себе под нос в адрес доньи Чарито. Меня потянуло на разведку.

В патио никого не было. Солнце висело низко на облачном холсте с темно-фиолетовыми и серо-грозовыми завитками. Я вышла за незапертую калитку в высокой живой изгороди гибискуса и оказалась на грязном заднем дворе, заваленном бревнами и деревянными обрубками, будто плотницкая мастерская. Впереди стоял некрашеный сарай с одним высоко расположенным окном и одной дверью, запертой на огромный висячий замок. Крики мужчины доносились изнутри, но теперь меня заинтересовал другой, постукивающий звук – с таким же стуканьем мы с кузинами танцевали для гостей. Мне захотелось разузнать что-нибудь секретное про донью Чарито. Таково было в том возрасте мое представление о мести. Что человек хранит в прикроватной тумбочке. Какого цвета его трусы. Как он выглядит, когда неуклюже сидит на маленьком ночном горшке. И когда этот человек обрушивал на меня строгое наказание, я могла уничтожить его взглядом: «Я тебя знаю, я тебя знаю».

Единственное окно было на голову выше моей головы. Я подкатила под стекло деревянный обрубок, забралась на него и заглянула внутрь. Сначала я увидела только отражение собственного лица. Сложив ладони ковшиком вокруг глаз, я почувствовала, что стекло гудит от ударов, будто живое.

Постепенно я разглядела предметы внутри сарая. Гигантские, наполовину сформированные существа вылезали из таких же бревен, как те, что валялись во дворе позади меня. У некоторых бревен были копыта или когти, хвосты или рога, у других – начатки морды, пасти или глаза, у третьих – руки с ногтями. На голой ореховой спине светлой колоды курчавилась овечья шерсть, но бедняжка не могла блеять без ноздрей и рта. Я положила себе руку на лицо, чтобы убедиться, что цела и невредима.

Посреди пола на двух козлах (одни козлы подпирали ноги, другие – шею) лежала фигура женщины: когда моя бабушка сломала позвоночник, она так же свисала со стропил на своей растяжке. Из ее головы торчали острые зубцы, которые с равной вероятностью могли быть лучами нимба Пресвятой Девы и рогами дьяволицы. Ее затейливо вьющиеся волосы змеились по плечам. Голова была полностью сформирована, но на месте лица оставалась пустота.

Тук-тук-тук – звук раздавался из-под женщины. Деревянные стружки и опилки летели на пол, где в этот самый момент кипела работа над ее ступнями. На моих глазах светлые культи формировались в пятки и носки ног, стопы изгибались высокими сводами. Она могла подняться и дойти на них до самого Вифлеема.

Когда его коричневая голова показалась между ног женщины, я поначалу приняла его за одно из этих созданий. Он был того же цвета блестящего красного дерева, что и полусформированные существа. Его шею обхватывал ошейник, от которого тянулась цепь к железному кольцу у двери – и это все, что было на нем надето! Он был коротышкой, ростом со стоящую на бревне меня, идеально пропорциональным, за исключением одного. На дедушкином ранчо я видела племенных быков в сезон случки и была свидетельницей их спаривания с коровами. Одна разбитная нянька как-то сообщила мне, что – на вышитом постельном белье, при выключенном свете и работающих вентиляторах – моя утонченная мать, урожденная де ла Торре, зачала меня точно так же. Коротышка стал большим, как те быки на ранчо, когда работал над ступнями Пресвятой Девы. Закончив с этой частью, он забрался на нее сверху и оседлал. Его бряцающая цепь легла позади него, как огромный хвост. С видимой нежностью он дотронулся до пустого лица, приставил резец ко лбу и готов был броситься на нее. Я вскрикнула, чтобы предупредить женщину под ним.

Но вверх вскинулось только его эльфийское лицо. Он оглядел комнату, нацелился на мое прижатое к стеклу лицо и ринулся в моем направлении. Его цепь натянулась. Однако, прежде чем он успел добежать до окна, открыть его и затащить меня внутрь, я спрыгнула со своего насеста и грохнулась на землю. От ужаса я не почувствовала боли, но, упав, услышала, как хрустнула маленькая косточка моей руки.

В окне показалось его лицо. Он разглядывал меня, и по его губам, словно пятно, поползла бессмысленная улыбка. Тук-тук-тук – его рука постучала по стеклу, будто он хотел удержать мое внимание и еще немного на меня посмотреть. Тук-тук-тук. В этом не было необходимости: мои глаза были прикованы к его лицу, а рот распахнулся в немом крике. Наконец мой ужас обрел громкость. Я кричала и кричала – даже после того, как его лицо исчезло из окна.

Вскоре весь урок живописи – донья Чарито во главе, разутые кузины в чулках, старуха на буксире – выбежал из дома и устремился к грязной куче во дворе. Не думала, что когда-нибудь буду настолько рада ее видеть.

– Что случилось? – вскричала она, но ее голос выдавал искреннее беспокойство. – Почему ты не надзирала за ней? – набросилась она на старуху, а потом обратилась с обвинением ко мне: – Что ты сотворила над собой?

Донья Чарито бросила тревожный взгляд в глубину двора. Тук-тук-тук – донеслось из сарая.

Я подняла пульсирующую руку, словно подношение из сломанной кости. Она могла бы измазать мое лицо слезами, перепачкать грязью мое тело, словно у твари, а из моего рта вырвались бы слабые мокрые всхлипы.

– Я сломала ее, – заревела я, понимая, что лучше не признаваться в том, что я увидела в садовом сарае.

Нельзя сказать, что ее лицо смягчилось, потому что мягкость в принципе была ей несвойственна. Она опустилась на колени рядом со мной и потянулась к моей руке. Даже при ее легчайшем прикосновении я вздрогнула от боли.

– Сломала? – Она уставилась на меня сверху. Теперь я видела, что крапинки в ее глазах – это осколки костей, обломки вещей, которые она ломала годами.

Тем временем мои оставшиеся без надзора маленькие кузины начали балансировать на бревнах и лепить пирожки из грязи, наслаждаясь удачной возможностью заляпать платья и замарать белые носки. Парочка кузин-исследовательниц двинулась к сараю с палками в руках. Донья Чарито поднялась и возвестила тревогу.

– Внимание! Назад в студию неотложно, каждая!

Девочки шмыгнули назад. С неба западали крупные кляксы дождя. Казалось, кто-то отряхивает малярную кисть.

Она подняла меня на руки. Я держалась за нее, словно была ее собственным ребенком. Я положила голову туда, где должно было быть ее сердце, и мне показалось, что я, будто из морской раковины, слышу, как поднятые резким ветром темные волны Атлантического океана бьются о бескрайние равнины Центральной Европы. Она знала, что мир – это дикое место. Она носила с собой громадную кисть. Она делала вертушки из вращающихся звезд, которые свели с ума многих людей. Она могла спасти меня от безумца в сарае. Я повисла на ней.

Но это был последний раз, когда я видела донью Чарито. Машины с визгом затормозили на подъездной дорожке; мать поспешила в дом, и я заплакала, чтобы убедить ее в серьезности своего состояния. А когда шок прошел, я и в самом деле почувствовала пронзительную боль в руке, как если бы кто-то вбивал мне в кость резец. В больнице всеобщие подозрения подтвердились: моя рука была сломана в трех местах.

Я несколько месяцев носила гипс, а когда его наконец сняли, оказалось, что рука срослась криво. Не было другого выхода, кроме как повторно сломать кость и вправить ее на место. Операция считалась настолько серьезной, что мне подарили подарки и ночной чемоданчик для больницы, запиравшийся на замочек, кодом к которому были день, месяц и год моего рождения. В соборе отслужили мессу за мое скорейшее