Люди же…

Нет, он не столь жесток, чтобы убить, но вот подправить кое-что в памяти пришлось. И наградить. И отпустить. А теперь вот неспокойно, а ну как тот, другой, который, как оказывается, талантлив безмерно, нашел? И людей, и память их.

И пещеру.

Ведь неспроста прислали эти треклятые цветы. И поди-ка пойми, чего хотели. Ладно бы просто спровадить ее императорское величество, зная, что линька займет не один день. А если ждут там?

Если…

– Все будет хорошо, – она кривовато улыбнулась застывающим лицом. – Я вернусь. А ты меня дождешься. Ты ведь обещал когда-то.

Обещал. Только…

– Может, – его императорское величество умел принимать неприятные решения, – тебе стоит переждать в другом месте?

– Это будет дольше. Неприятней, – она тронула струны волос, которые вяло зазвенели. – Но, быть может, ты прав.

Конечно, он прав.

Император он или как?

– А на балу…

– Анну попросишь, – императрица подняла со столика брошь с крупным адамантом. – Ей не впервой.

Авдотья крутила бумажку, мяла, нюхала, и вздыхала, и прятала в ридикюль, чтобы спустя минуту извлечь. И вновь крутила, нюхала, мяла…

– Да иди уже ты! – Таровицкая устроилась на подоконнике с пилочкою для ногтей. Та, казалось, порхала, едва-едва касаясь розоватых коготков. – Чего маешься?

Одовецкая перебирала травки, которых вдруг стало слишком уж много. Сухие, ломкие пучки заняли весь стол, потеснивши и стопку Дарьиных романов, и тетради Таровицкой, и собственную Лизаветы шкатулку.

– Не знаю, – вздохнула Авдотья. – Как-то оно… не знаю… папенька не одобрит.

– Ну, если папенька не одобрит… – Одовецкая оторвала пару хрупких головок песчаного цмина, кинула в стопку, добавила лист багульника и еще что-то, по виду напоминавшее кусок сухой паутины. – Тогда да, аргумент…

Пилочка Таровицкой на мгновенье замерла.

– Да что бы вы понимали! – Авдотья смяла записочку, правда, не выкинула, а тут же расправила. – Он же ж… он же ж не просто бабник… он идейный…

– Хочешь, настоечку сделаю одну? – Одовецкая травки растирала деловито, сосредоточенно. И на Авдотью не смотрела, как и на Лизавету, которая сидела в уголочке тихо, стараясь притвориться, будто бы ее вовсе тут нет.

А сердце екало.

И вскачь летело. И останавливалось, чтобы вновь пуститься шальным галопом. И кровь приливала к щекам, выдавая. И казалось, все-то здесь знали, а если и не знали, то всяко догадывались, сколь низко она пала. Подумать только, по кустам целоваться…

И с кем?

Ладно бы с женихом, а так… князю что? Сегодня одну целует, завтра другую, благо кустов в императорском парке для того насажено изрядно, а Лизавете теперь майся, думай, значил этот поцелуй что-то или так… еще один идейный.

– Какую настоечку? – Авдотья шею вытянула.

– Обыкновенную, – Одовецкая добавила в ступку сушеную полынь. – В деревне бабы ее частенько для мужиков гулящих просили. Им это дело начисто отбивало.

Пилочка легла на подоконник.

А в уголочке кто-то закашлялся…

Дарья. Точно.

Вот ведь… и знала Лизавета, что она тут, а позабыла.

– А на кой он ей нужен такой будет? – поинтересовалась Таровицкая. – С отбитым этим делом.

Авдотья слегка покраснела и буркнула:

– Он хороший… бестолковый только. И невезучий…

– А теперь еще и кривой, – Таровицкая была настроена поддержать разговор. – Оно, конечно, еще тот шарман выходит, да как бы не боком. Пуля не только глаз выбила. Слышала, что поговаривают, будто его не просто так заперли… в смысле, что он и вправду ту девицу убил, то ли попутал с кем-то, то ли в припадке ярости. Это дело, конечно, не мое…

– Не твое, – согласилась Авдотья, мрачнея пуще прежнего, только на Таровицкую эта мрачность не больно подействовала.

Она плечиком повела и продолжила:

– Ему ж пуля в мозги влезла. Меня не слушаешь, так хоть вон Одовецкую послушай. А ты скажи, что такое бесследно не проходит.

– Не проходит, – согласилась Одовецкая, вытряхивая растертые травы в мрачного вида склянку. – Но у меня настоечка одна есть хорошая…

– От которой последние мозги откажут.

– Успокоительная.

– Главное, чтоб не упокоительная. Хотя вот у папеньки служил один вой… из хороших, из старых. Смуту прошел и не чурался ни боли, ни крови. А уже после, на охоте как-то под выстрел подлез. Аккурат как твоему Стрежницкому, пуля в глаз вошла. На излете была… Думали, что помрет, а он выжил.

Таровицкая сползла с подоконника и, скинув туфли, потянулась. Огляделась. И вдруг кувыркнулась, встала на руки. Кто-то в углу охнул.

Дарья.

Лизавета моргнула. А вроде ж сидела, взгляда с Дарьи не сводила, но поди ж ты, та вновь умудрилась исчезнуть, чтобы появиться.

И главное, у князя спрашивать неудобно. Намерения… какие у него могут быть намерения? Вон во дворце сколько красавиц, и родовитых, и богатых, и… помоложе, чего уж тут. И значит, просто приключение.

Романтическое.

Из тех, о которых в романах пишут. Только в романах все всенепременно свадьбой заканчивается, иначе цензура этакое непотребство не пропустит, а у Лизаветы… какой у нее выбор, руку на сердце положа? Отвергнуть эти ухаживания, которые и ухаживаниями-то не назовешь, а после остаток жизни сидеть и думать, как бы оно могло сложиться, если бы…

Или не отвергать?

Позволить себе, наконец, хотя бы маленькую любовь… или не любовь, а, как ныне принято говорить, увлечение?

И пусть продлится оно неделю. Или две.

Или даже целый месяц… Месяц – это достаточно долго. Хватит, чтобы в человеке разочароваться.

Или прикипеть всем сердцем.

Нет, прикипать Лизавета решительно не желала, а то увлечение закончится, и как ей жить дальше? Одно дело, когда со светлой памятью о приключении этаком, и другое – с разбитым сердцем.

– Он мрачен сделался… прежде тоже особо общительным не был, – Таровицкая сделала несколько шажков на руках, прежде чем встать на ноги. Юбку одернула, чулочки поправила. – Что? Я как-то в детстве к бродячим артистам сбежала. Неделю прожила, научилась вот на руках ходить и еще ножи кидать. Папенька как отыскал, то выдрал…

Одовецкая лишь головой покачала и в свою склянку плеснула мутной жижи. Сунула стеклянную палочку, поболтала, размешивая чудное зелье.

– Так вот, дядька Панкрат чудить стал. Бывало, уйдет и несколько дней нету, и главное, папенька спрашивает, где был, а дядька только отнекивается, мол, на зайца ходил или волчий след искал. Его жалели, конечно, как же, раненый… А после жаловаться пошли, что бабы по деревням пропадают. По первости думали, конечно, по-всякому… сбежала, или вон медведь задрал, или…