он быть не может. Однако несправедливость его мы постараемся возместить. Либо сейчас, либо потом.

При этих словах сердце в моей груди замерло, сжалось: сидящие на скамьях зашептались, и их многоголосый шепот донесся из-за спины, словно шорох листвы в лесу, однако кто они таковы, я до сих пор не понимал.

– Сьер, – не сразу совладав с собой, заговорил я, – вопрос этот довольно глуп, но когда-то я слышал две сказки о существах, способных менять обличье, и в одной из них ангел – а ты, сьер, по-моему, как раз такой ангел и есть – распахнул собственную грудь и отдал способность менять облик на сохранение самому жирному из гусей на птичьем дворе. Гусь, немедля ею воспользовавшись, навсегда превратился в быстрокрылого дикого гуся. А накануне ночью госпожа Афета говорила, что я, возможно, не останусь хромым навсегда. Скажи, сьер, ему… Мелитону… было велено рассказать мне эту сказку?

Уголки губ Цадкиэля дрогнули, сложившись в едва заметную улыбку, живо напомнившую мне ухмылку Зака.

– Кто знает? Мне это неведомо. Пойми, истина, известная многим и многим на протяжении многих и многих эпох, разлетаясь по свету, меняет вид, принимает множество разных обличий. Но если ты просишь передать мою способность тебе, этого я сделать не в силах. Имей мы возможность одарять ею кого захотим, первым делом наделили бы ею наших детей. Но ты встречался с ними и видел сам: они по-прежнему пленники облика, свойственного тебе. Есть у тебя еще вопрос или перейдем к делу?

– Есть, сьер. Целая тысяча. Но если мне позволено задать лишь один, скажи, зачем ты явился на борт нашего корабля?

– Затем, что хотел понять тебя. Разве мальчишкой, на родном мире, ты никогда не преклонял колен перед Миротворцем?

– На празднике в честь святой Катарины, сьер.

– А верил ли ты в него? Верил ли в него всем своим существом?

– Нет, сьер.

В сердце зашевелилось предчувствие, будто меня вот-вот покарают за неверие, а оправдалось оно или нет – этого я не понимаю и по сей день.

– Представим на время, что верил. Неужели среди твоих сверстников – знакомых, приятелей – не было ни единого верующего?

– Разве что причетники, сьер. По крайней мере, так поговаривали среди нас, учеников палачей.

– Так неужели им не хотелось бы, подвернись случай, отправиться в странствия вместе с ним? Защищать его от опасностей? Возможно, ухаживать за ним, если он захворает? Я сам был таким же причетником в творении, ныне несуществующем. Там тоже имелись и Миротворец, и Новое Солнце, хотя мы называли их по-иному. Однако нам пора поговорить кое о чем другом, и поскорее. Дел у меня множество, а среди них немало куда более срочных. Скажу откровенно, Севериан: мы тебя обманули. Ты прибыл сюда, готовясь пройти испытание, и потому тебе постоянно твердили об испытании, о суде, и даже это здание называли Залом Правосудия. Все это неправда.

Я лишь таращился на него, не в силах выговорить ни слова.

– Ладно. Выражусь, если хочешь, иначе: испытание ты уже выдержал, а заключалось оно в изучении будущего, которое тебе предстоит сотворить. Ты – Новое Солнце и будешь доставлен обратно на Урд вместе с Белым Истоком. Предсмертные муки привычного для тебя мира станут жертвой Предвечному. Мук этих не описать словами – ко дну, как и было сказано, пойдут целые континенты, погибнет много прекрасного, а с ним и большая часть вашей расы, однако ваш родной мир обретет новую жизнь.

Пусть я и в силах запечатлеть на пергаменте его слова, но передать его тон или хоть намекнуть на их вескость не смогу ни за что. Казалось, его речи разносятся по залу громом, создают перед мысленным взором картины куда убедительнее, осязаемее самой реальности: я словно собственными глазами видел тонущие континенты, слышал грохот, с которым рушатся огромные здания, и даже в ноздри ударила соленая горечь морских ветров Урд.

За спиной поднялся гневный ропот.

– Сьер, – возразил я, вновь почувствовав себя младшим из наших учеников, – я же помню, какому испытанию здесь подвергли моего предшественника.

– Так и было задумано, – кивнул Цадкиэль. – Ты и должен был все это помнить: именно ради этого его и испытывали.

– И в итоге охолостили?

Прежний Автарх во мне затрепетал, и я почувствовал дрожь собственных пальцев.

– Да. Иначе его ребенок преградил бы тебе путь к трону, и тогда ваша Урд погибла бы безвозвратно. Жизнь Урд против жизни ребенка… разве последняя более ценна?

Дар речи изменил мне окончательно, однако карие зрачки Цадкиэля, словно буравы, вонзались в каждое из бившихся во мне сердец, и, наконец, я покачал головой.

– Ну, а теперь мне пора. Заботу о твоем возвращении в мир Брия, на Урд, ожидающую уничтожения по твоему приказу, я поручил сыну.

Взгляд его скользнул в сторону, и я, оглянувшись, увидел за спиною, в проходе между скамей, человека, привезшего нас с корабля. Матросы, один за другим поднимаясь на ноги, обнажали ножи, но их я заметил разве что мельком. Места по бокам от прохода, еще вчера принадлежавшие им, занимали другие зрители, и никого из них уже не окутывал мрак. Пот заструился с моего лба, словно кровь в тот миг, когда я впервые увидел Цадкиэля, и я оглянулся, чтобы окликнуть его…

Но Цадкиэль исчез.

Забыв о хромоте, я пустился бежать и со всей возможной поспешностью, припадая на иссохшую ногу, обогнул Трон Правосудия в поисках лесенки, к которой меня отвели накануне. Думаю, ради справедливости в отношении себя самого здесь нужно отметить, что бежал я не столько от матросов, сколько от знакомых лиц над скамьями.

Как бы то ни было, лесенка за Троном исчезла тоже: на ее месте оказался лишь пол из гладких каменных плит, одну из которых, вне всяких сомнений, поднимал кверху некий потайной механизм.

Теперь, однако ж, в действие пришел другой механизм, хотя и очень похожий. Трон Цадкиэля с изящным, гибким проворством кита, вынырнувшего понежиться на солнце и вновь устремившегося в глубину усеянного плавучими льдами Южного моря, ухнул вниз, под пол. Незыблемо, точно стена, возвышавшаяся передо мной, заслоняя от меня большую часть зала, громада каменного сиденья в один-единственный миг исчезла из виду, а едва плиты пола сомкнулись над ней, моему взгляду открылось небывалое зрелище: между скамьями шел поразительный, фантастический бой.

В центральном проходе безжизненно оседал на пол иерарх, которого Цадкиэль назвал сыном. Мимо него волной, сверкая окровавленной сталью клинков, рвалась в атаку толпа матросов. Противники их, общим числом около пары дюжин, казались на первый взгляд слабыми, будто детишки