был бы мертв, как мертв и теперь, зато вся Троя выжила бы.

Я уперлась пятками в песок, но греки, уводившие меня прочь, даже не заметили сопротивления. Мне оставалось лишь, повернув голову, глядеть на троянок, пока хватало мочи лицезреть лицо матери, скорбь, разрывавшую ей сердце, и немое страдание, объединившее нас всех в эту минуту. В Трое между нами были различия, и эти самые женщины когда-то от меня отворачивались, а теперь мы все сравнялись. Они жалели меня, забранную первой после Поликсены, окатывали рваными волнами сострадания, хотя каждая переживет то же самое. Троя лежала в руинах, но в эти страшные мгновения я как никогда чувствовала себя троянкой. Родной город останется жить лишь в нашей памяти, между всеми нами вдруг возникла необъяснимая связь – именно теперь, когда нас вот-вот оторвут друг от друга и мы, рассеявшись по морю, разлучимся навсегда.

И сердце мое, даже стиснутое холодными щупальцами ужаса перед предстоявшим еще, тоже болезненно сжалось, горюя по ним. По всем и каждой, ведь я прощалась с каждой.

Только Елена двинулась с места – и ее не удержали, как Гекубу, – Елена кинулась вперед и обвила меня руками. Напрасно Менелай грозился судить ее в Спарте – все понимали, что она возвращается домой, к обычной жизни, где-то еще продолжавшейся. Обняв меня, Елена шепнула:

– Моя сестра Клитемнестра – царица Микен. Она тебя не обидит.

Я содрогнулась. Елена напоследок утешала меня чем могла, но в горячих словах ее звенела пустота. Я знала уже, что прибежища в Микенах не найду. Елена отступила, и меня обуяло отчаяние: ах если бы можно было взойти на ее корабль, вместе с ней отправиться в Спарту! Возникло жгучее желание взмолиться, и вопль поднялся уже к горлу, но я сжала губы. Не доставлю им удовольствия отвергнуть униженные просьбы троянской царевны.

У себя в шатре Агамемнон распивал вино и хвастал. А я, уставившись на сверкающее золотое блюдо, наблюдала, как переливается оно, лощеное, на свету. И гадала, из Трои это блюдо или нет, не стояло ли еще вчера во дворце, не попадалось ли мне на глаза сто раз, до сих пор оставаясь незамеченным.

– А знаете, она ведь жрица Аполлона, – говорил он, казалось, и не обо мне вовсе, а все-таки обо мне. – Аполлона, покровителя Трои. – Агамемнон хрипло хохотнул. – За нее, однако, он чуму не насылает.

Услышав это, воины беспокойно зашевелились. Десять долгих лет выцарапывали они победу в затяжной войне, лишь удлинявшейся из-за гордыни да самодурства Агамемнона и ему подобных, и вот теперь собирались домой. А он в самом конце, накануне возвращения, смеет говорить такое! Встревоженно поглядывали они на пустые небеса в проеме входа, будто опасаясь, что разъяренный бог поразит их сейчас на этом самом месте.

Да только зря, я-то знала. Боги оставили Трою. Это прежде, когда война лютовала всего беспощадней, ступали она на поле боя. Даже Афродита ради любимца своего Париса замарала девственно чистые ступни в кровавой грязи под Троей. Бок о бок с нашими воинами буйствовал Арес, и клич его, леденящий кровь, вселял ужас в сердца греков. Над их головами, скрежеща, простирались чернотой кожистые крылья Эриды, а вслед за ней развертывалась бойня. И лощеный, текучий Аполлон вместе с яростной своей сестрой Артемидой тоже стоял за нас. Но и это не помогло. И боги покинули побежденных.

От Аполлона мне осталась лишь головная боль, глухое биение в болезненно надорванном мозгу. Подобные прожилкам жгучих молний на небе вспышки, оставлявшие отпечаток на изнанке век. Они мелькали, когда Агамемнон прикасался ко мне липкими руками, затхло дыша в лицо. И при мысли о последних словах Елены, сказанных ею, прежде чем нас отторгли друг от друга, на меня, освободившуюся от проклятия, так отравлявшего жизнь, от дара, внушавшего мне гордость, но погибельного, снисходила легким утренним туманом покойная убежденность.

Я знала, что ждет его в Микенах.

Часть третья

21. Электра

Загораются сигнальные огни, неоглядной цепью от Трои до Микен, и я восхищенно замираю у окна. Никогда еще не испытывала я подобного. Огни пламенеют во тьме ярче и прекрасней всякой зари, возвещая Микенам новый, золотой день, осиянный светом, блистательный. Обновленная, счастливая до головокружения, я, сбросив разом все тяготы, становлюсь невесомой и готова воспарить в небеса без всяких Икаровых крыльев. Я так долго ждала, что и не чаяла уже дождаться. В отцовскую победу, разумеется, верила безоговорочно. Но привыкла жить в бездеятельном ожидании и не знаю, как действовать теперь, когда оно на исходе.

Итак, он возвращается. Я не отступилась, и вера моя вознаграждена. Не стану больше предаваться печали, вылепившей меня. Думать о все взрослеющем Оресте, живом свидетельстве уходящего времени. О закутанной в свадебное покрывало Хрисофемиде, покинувшей нас ради мужа, избранного Эгисфом, этим шелудивым псом, который занял место моего отца и все вынюхивает что-то, прячась за материн подол, все скулит по дворцовым покоям, – мороз по коже как увижу эту вытянутую, недовольную мордочку. О матери, напротив, безмятежной, с непоколебимо сияющим лицом, без следа морщин или беспокойства, чью легкую поступь ничуть не отягощает бремя вины. Все это в прошлом.

Наскоро одеваюсь, выбегаю из притихшего дворца в прохладу утра, на лету огибаю повороты петлистой тропинки, ведущей к лачуге пахаря. Приближаясь, кричу:

– Георгос! – и радостно смеюсь от звука собственного голоса.

Он выглядывает в дверь из темноты, озадаченно морщит лоб, щурится спросонья.

– Электра?

– Георгос, он возвращается! Конец войне!

– Правда?

Бросаюсь ему на шею, и пораженный Георгос чуть не падает навзничь. Ни разу еще я его не обнимала. Он легонько отстраняет меня, кладет мне руки на плечи. А я все улыбаюсь.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает. – Что случилось?

– Огни! Сигнальные огни горят, вся вереница, сколько глаз хватает!

Не дослушав еще, он качает головой.

– Даже если войне и правда конец, откуда тебе знать, что победили греки?

– Разумеется, греки, – говорю я, помедлив.

Высвободившись, отступаю назад. Даже глядеть теперь на него не хочу.

– Ну конечно, – торопливо поправляется он. – Я не имел в виду… конечно, греки победили. Просто подумал… мало ли…

– Десять лет близился этот день, – говорю я резко, даже чересчур. – Мы знали, что он наступит, и он наступил.

Георгос кивает, поспешно отрекаясь от минутных сомнений.

– Твой отец величайший герой в истории, – говорит он явно искренне, и я слегка смягчаюсь. – Без него Микены бедствовали. А как он вернется, мы все опять прекрасно заживем.

– Не все, – замечаю я, помолчав.

Георгос смеется.

– Ты ведь не