Снова оказалась я на той самой площади, где до сих пор стоял конь, только теперь в боку его зияла дыра, сквозь которую греки просочились прямо в сердце затихшей, уснувшей Трои. Остальные воины укрылись, видно, в какой-нибудь потайной бухте, а под покровом ночи незаметно пробрались к городским стенам и ждали, когда откроются ворота.

Пламя лизало деревянную оболочку, да что теперь проку? Сквозь засасывавший страх пробивалась, нарастая, гневная дрожь. Я ведь знала, все знала наперед и не смогла этого предотвратить. Меня скрутило жестокой мукой, захлестнуло невыносимым отчаянием и яростью: ну почему я не спалила этого коня, пока они сидели, скрючившись, в темном брюхе, не сожгла их заживо, всех до единого? Отец и брат остановили, и что с ними теперь? Уже нашли свою смерть где-то в пылающем городе, или греки взяли их в плен и злорадно заставили наблюдать гибель всего дорогого нам, прежде чем отправить в подземное царство?

Жар вставал плотной стеной, давил со всех сторон, грозя истребить и меня, если останусь стоять тут в напрасном, бессильном гневе. Но зачем я так стремлюсь выжить? Если Приама, Деифоба и всех наших мужчин зарежут, как жертвенных баранов, так то истинное милосердие по сравнению с уготованным мне, моей матери, сестре и всем троянкам. При мысли об этом кровь стыла в жилах, однако я не осмеливалась, бросившись в огонь, покончить с собой сейчас, не дожидаясь предстоящего.

Храм. Храм Афины, покровительницы греков, не чей-нибудь. Больше всех бессмертных чтят они ее, сероокую богиню войны, так щедро награждавшую их благосклонностью в десятилетней битве. Если есть в них хоть капля благоговения, так это перед ней. И именно ее храм, не тронутый огнем, стоит на этой самой площади. Может, хоть там я найду убежище, хоть там меня пощадят.

Вбежав в колоннаду, уже у входа я обернулась, взглянула еще раз на остающееся позади. Ужасающее. Немыслимое. Исхоженные мною улицы, обрамлявшие небо башни – все, привычное с детства, расплавлялось в ничто, в черные от сажи руины. Душа болела, слезы текли ручьями, голова шла кругом от непостижимой чудовищности происходящего. Я видела все это в безжизненных образах, насылаемых Аполлоном, но не могла тогда прочувствовать нутром, не ощущала жара, опаляющего плоть, сжигающего волосы.

Спотыкаясь, я вошла в каменные врата, и саднящую от ожогов плоть обдало ошеломляющей прохладой. Статуя Афины помещалась в центре: лицо невозмутимо, невидящий нарисованный взгляд неподвижен и прям. Я бросилась к алтарю у ее подножия, зажмурилась, приникнув к нему лбом. “Если рухнет на меня свод, – взмолилась лихорадочно, – пусть рухнет поскорей. И позволь мне оставаться в неведении. На этот раз, прошу, не дай узреть беду заранее”.

Глаза воина, ворвавшегося в храм и оттащившего меня от алтаря, были пусты. Ни следа человечности, к которой можно было бы воззвать. Под пристальным взором Афины я кричала ему: остановись, подумай, где ты, это священное место в разгар войны, запретное для надругательства!

Когда-то в храме мне явился Аполлон, я поняла его намерение и воспротивилась. Гнев бога был ужасен, а расплата моя – немыслима. Но этот смертный, этот грек, этот воин, перепачканный кровью и всякой мерзостью, не обладал ледяной, безжалостной выдержкой Аполлона. Бог не опорочил свое же святилище, свой же храм насилием, он отомстил мне иначе, и с тех пор я ни дня не прожила без страданий. Может, поэтому теперь и не могла поверить в происходящее, поэтому оцепенела, когда мужчина повалил меня на пол, и все думала: сейчас, сейчас он осознает, где находится, что на него взирает священная статуя Афины, и этого не случится, не может случиться.

А потом все заглушил стук крови в висках. Придавленная к полу, задыхаясь под его тяжестью, я вскидывала глаза на Афину. Говорить не могла, но безмолвно молила ее прекратить это, остановить святотатца божественным гневом, ведь не может же она такого допустить в собственном храме.

Нарисованные черным зрачки уставились на меня, бездонные, как холодный океан. Стальной взор богини, полный ледяного презрения, пронзал сердце.

Я все смотрела на нее беспомощно, и наконец стеклянные глаза Афины закатились к небу, не желая больше этого видеть.

Согнанные на берег женщины рыдали, сбившись в стайки. А ведь только вчера утром они слетались сюда, переполненные радостным изумлением, вне себя от счастья, в которое нельзя было поверить.

Вдруг кто-то из женщин, всхлипнув, хрипло окликнул меня:

– Кассандра!

Конвоир толкнул меня к ней, и я, споткнувшись, едва устояла на ногах. Мать. Сгорбленная, припавшая к земле и разом постаревшая, будто за ночь пережив еще одну войну. Мои сестры вокруг. Я отвела глаза, сморгнула жгучие слезы. Андромаха. На моих глазах она овдовела, принуждена была смотреть на волочившийся в пыли труп Гектора, измерив, как мне казалось, глубины женского отчаяния до самого дна. Но, оказалось, бывает и много худшее, чем я могла помыслить. Потрясенная, замечала я все новые пронзительные подробности.

Увидела руки Андромахи – опустевшую колыбель.

Душераздирающе юную сестру свою Поликсену, дрожавшую, как тростинка.

И Елену, стоявшую здесь же, среди нас. В трепещущих лоскутьях порванного платья. Невольно посматривая на греков, я не могла не заметить, как медлят взгляды их на ее полуобнаженном теле, а в глазах, за алчным блеском, – нечто темное, не высвобожденное еще. Жестокая мука, медленная пытка ожиданием: скоро воины решат нашу судьбу.

Чего они ждут, я поняла, увидев вышедшую из дымящихся развалин города четверку. Решительно устремившуюся прямо к нам. Я оглянулась на Елену. Та, побледнев, старалась держаться как можно прямей, а все-таки дрожала. За моей спиной осела на землю Андромаха, огласив рыданиями зловещую рассветную тишь. Где же Астианакс? Нет, нет, лучше не знать.

За четверкой следовали остальные воины, рассеивались по берегу. Вчера, высыпав из города, мы узрели необъятный простор пустынного океана. Сегодня отмель загромоздили длинные корабли, вокруг которых, загружая награбленное в Трое, сновали греки. А ведь, наверное, многих из них ждали дома жены, матери и даже дочери. Что подумали бы они, увидав, как мужчины их стерегут уцелевших троянок, заплаканных, убитых горем? Желая выяснить, да поскорее, кого из нас можно взять в придачу к остальной добыче, грудам каменьев и золота. Узнали бы гречанки своих сыновей, коих младенцами прижимали к груди, любящих мужей, коих целовали на прощание, да гордо качавших их некогда на руках добрых отцов?

Мне не увидеть, разумеется, как все они воссоединятся, и не узнать, вернутся ли нелюди, разграбившие мой дом, поубивавшие всех мужчин и