– Еще чего!

Я отвожу глаза. Не знаю, как выразить чувства, что корчатся в груди вопреки счастью.

Георгос вздыхает.

– Она изменила ему.

Она совершила страшное преступление и знает, какова расплата, и Георгос знает, и я, и всякий в Микенах. Но она моя мать, хоть подчас я всей душой желала бы иметь другую.

– Может, покарав Эгисфа, – говорит Георгос, – он смилостивится над ней.

– Она того не заслуживает.

Эгисф ее не принуждал. Все совершенное совершено ею по доброй воле. Они с Еленой обе – творцы собственных трагедий. Что, интересно, Менелай сделает с моей теткой или сделал уже? Это, впрочем, не слишком меня заботит. Из-за Елены я на десять лет лишилась отца. Но отделаться от сжимающей временами сердце тревоги за мать не могу, пусть она того и не заслуживает.

– Упроси отца ее пощадить, – предлагает Георгос. – Он мог бы, ради тебя. Если сама этого хочешь.

– Думаешь?

– Уверен. Агамемнон добрый царь и добрый человек. Так мой отец всегда говорил.

– Это правда.

– Он отвоевал Микены, и мы зажили в благоденствии, – продолжает Георгос. – Объединил всех ахейцев и повел на войну. Он великий вождь. И как бы там ни было, поступит правильно.

Слова его – бальзам на душу. Обуреваемая сотней лишающих равновесия чувств, я смаргиваю вдруг нечаянные слезы благодарности. Всегда Георгос был рядом, всегда находил для меня доброе слово и неизменно верил в Агамемнона.

Останемся ли мы друзьями после отцова возвращения? Когда обычный жизненный уклад восстановится, вряд ли вождь всей Греции одобрит поведение дочери, тайком сбегающей из дворца, чтобы беседовать наедине с бедным пахарем.

Это, впрочем, не главное. Главное, он возвращается.

Пока меня не было, дворец ожил. Весть о сигнальных огнях всех расшевелила: рабы суетятся, всюду гомон бурлит. А вот и придворные старейшины, подчинившиеся когда-то матери с Эгисфом, спешат в тронный зал в полнейшем замешательстве.

Сама она, разумеется, тут как тут – стоит среди них, невозмутимая, собранная, и разъясняет. А Эгисфа не видно, и я, возликовав уже, думаю, не сбежал ли, но потом замечаю его, забившегося в дальний угол.

– Война окончена, – заявляет мать. – Но домой флоту идти еще много недель. Мы должны приготовиться. Я выставила стражей – от дворца до самого залива, они известят нас, едва завидев корабли.

Эти слова я прижимаю прямо к сердцу. С мучительной почти надеждой. Мы так близки к исходу.

Мать отдает указания, говорит о предстоящем великом пире и обо всем, что предстоит еще обдумать до прибытия царя. Гадаю, посмеет ли кто спросить о ее собственных намерениях, но нет, никто не смеет.

Огни зажигают снова и снова. Ночами я смотрю на их зарево, пока не выгорят они дотла, оставив за окном лишь звездную тьму. Воображаю, как флот его приближается с каждым восходом солнца – Эос проводит розовыми перстами по небу над нашими с ним головами, и наступает новое утро, а значит, до возвращения отца остается на день меньше. Я прождала его много лет, но именно эти последние недели тянутся дольше всего, эти последние дни, когда нетерпение мое особенно алчно и разъедает душевный покой, разрывает в клочья даже видимость выдержки.

Но хоть ожидание и невыносимо, есть сладость в этой муке, блаженство в предвкушении. День за днем проходит время, и всякая заря, нарождаясь, сближает нас.

И вот наконец однажды, лежа без сна и в который раз наблюдая, как тает за окном ночная тьма, приоткрывая призрачную бледность небес, я слышу переходящий из уст в уста крик рассеянных по холмам часовых. Резко сажусь, не смея поверить ушам. Но ошибки быть не может. Это та самая, долгожданная весть. Греческий флот благополучно причалил к родному берегу. От столь сладостной мысли распирает грудь, и в этот миг острейшего, чистейшего восторга я ощущаю прилив сил, душа моя пробуждается после долгой зимы. Вскакиваю, одеваюсь в утренних сумерках. Наконец-то я увижу отца, он дома, вправду дома, в самом деле. Какой покажусь ему? Узнает он меня? Пальцы не слушаются. И я безжалостно дергаю тончайшее сукно: растянется – и пусть. Только, может, и зря. Много лет я не заботилась о внешности, но Агамемнон так давно меня не видел, с тех пор как я девочкой была. Хочу ведь, чтобы он мной гордился. Силюсь успокоиться, унять дрожь в руках. Приглаживаю волосы, дышу как можно глубже.

На сей раз хлопочут во дворце еще пуще. С того дня, когда зажглись сигнальные огни, это утро не раз уже репетировали, а потому работают складно и слаженно. Рабыни торопливо завешивают стены великолепными, расшитыми золотом полотнами, увивают деревянные колонны затейливыми гирляндами из цветов и папоротника, уставляют длинные столы начищенными до блеска чашами и блюдами, укладывают на скамьи узорчатые мягкие подушки. Пошатываясь от усталости после бессонной ночи, я на минуту теряюсь посреди суеты. А потом думаю: “Ведь это все правда!” – и вновь переполняюсь восторгом.

Вижу мельком, как вплывает в широкую арку тронного зала Клитемнестра – голову держит высоко, спину прямо, как всегда, ничем не выдавая ни страха, ни даже тревоги. Не сбежала, не забилась в угол. Я в нерешительности: а вдруг вести и правда плохие? Но к чему тогда готовятся, если не отца встречать? Мать просто идет напролом, как и все это время, думаю я и на миг восхищаюсь ее непреклонностью. Может, она и сумеет выйти сухой из воды. Может, после отцова возвращения мы снова заживем одной семьей.

Следую за ней.

– В чем дело? – спрашиваю, и мы пристально глядим друг на друга. Чувствую, как близится нечто неведомое, оно вот-вот раскроется, вот-вот соединит нас.

Но тут взгляд ее темнеет. Не успев раскрыться, нечто захлопывается, и меня, не понявшую еще, что к чему, хватают. Рука зажимает мне рот, я давлюсь, желчь подступает к горлу, а мать отдает приказ.

– Заприте ее в покоях, – велит она.

Мне же никак не закричать, не издать ни единого звука, и меня тащат прочь, стискивая до синяков, до удушья, а потом вталкивают в комнату, я падаю и с треском бьюсь коленями об пол. Кое-как набрав воздуха в грудь, с пронзительным криком кидаюсь на закрывшуюся дверь, снова и снова, пока от собственных же воплей на начинает раскалываться голова.

Никто не приходит.

Измучившись и обессилев, я отворачиваюсь, сползаю на пол, прислонившись спиной к крепкой двери, – во рту привкус крови, по щекам текут напрасные слезы.

И понимаю, кажется, что она задумала. Но мне никак не выйти из комнаты, никак ей не помешать.