мальчиков в моем городе, к прежней жизни, словно ничего и не было. Но спартанский царь, явившийся за женой из-за моря, предстал перед нами теперь – для Елены наступил час расплаты. Окружающие расступились, Менелая она дожидалась в одиночестве.

Из-за нее мы все здесь оказались. Но я помнила, как настойчиво она взяла за плечо меня, собиравшуюся бежать, как пыталась спасти мою жизнь. И теперь, глядя на Елену, совсем одну посреди учиненного во имя нее побоища, хотела бы ответить ей тем же самым.

Менелай наконец заговорил.

– Я повезу ее обратно. Правосудие свершится в Спарте.

Кто-то фыркнул. Резко обернувшись, греки сомкнули обличительные взгляды на Гекубе. Мать с трудом поднялась, тяжко опираясь на руки Поликсены и Андромахи.

– Домой, значит, – выплюнула она. – Домой возвращается после всего этого.

Менелай подобрался.

– Правосудие над Еленой свершится в Спарте, – повторил он.

Гекуба рассмеялась, вернее хрипло гоготнула, так что меня передернуло.

– Вряд ли.

На родном берегу, пред тлеющим пепелищем, оставшимся от Трои, мы ждали, когда нас поделят между греками, и думали, что худшее свершилось. Дальнейшая жизнь простиралась перед нами, пленницами ненавистных врагов, принужденными впредь изо дня в день видеть лица убийц наших отцов, братьев, мужей, сыновей. Достоинство было утрачено, свобода осталась в давно забытых мечтах. Мы верили, однако, что кровопролитие окончено. Что родных и любимых не станут больше убивать на наших глазах.

Однако самый молодой из четверки был недоволен. Расхаживал по берегу взад-вперед, сердито поглядывая на море.

– Чем ты встревожен, Неоптолем?

Это Одиссей спросил. Именно к нему, Неоптолему, сыну Ахилла, греки обращались с вопросами, а за советом – к Одиссею. Не к царю Агамемнону, красовавшемуся в пурпурном плаще, раздуваясь от собственной важности.

– Мой отец жизнь отдал за эту победу, – ответил Неоптолем.

И мрачно окинул нас взглядом, ледяным, как недра океана, черным, как придонные пески, никогда не видавшие солнца.

– И мы вечно будем его чтить, – откликнулся Одиссей.

Он переступал с ноги на ногу, даже в крайнем изнеможении желая поскорей отправиться в путь.

– Этого мало.

Агамемнон фыркнул, он явно прислушивался к разговору.

– Мало? – рявкнул. – Ахилл принял смерть почетней некуда. Сразил величайшего воина Трои, а после уж погиб и сам. За отца ты отомстил многократно. Сбросил Гекторова сына с городской стены. – Тут я отвела глаза от Андромахи – духу не хватало глядеть в эту минуту ей в лицо. – Можешь взять себе жену Гектора. Троя завоевана. Каких еще Ахиллу почестей?

Молодой человек смерил его долгим, надменным взглядом. Щеки Агамемнона вспыхнули от жаркого гнева, но царь ничего не сказал. Может, не осмелился. Тягостное молчание затянулось. Наконец Неоптолем нарушил его.

– Я слышал, как ты добрался до Трои, – сказал он тихо. – Какой ценой попал сюда, как добился у богов попутного ветра. Моего отца надлежит почтить так же. Тогда только тень его взглянет на нас благосклонно из царства Аида.

Одиссей вздохнул.

– Ахилл не потребовал бы…

– Мой отец на погребении Патрокла двенадцати троянцам глотки перерезал. Так разве сам не заслуживает того же?

– Двенадцать хочешь забрать?

Рябь ужаса всколыхнула троянок, но каждая, наверное, подумала, не лучше ли лечь с перерезанным горлом в родную землю, чем покинуть ее закованной в цепи.

– Одной хватит. Отец удовлетворится и одной.

И взгляд его упал на Поликсену.

Мать моя сдавленно вскрикнула, а ее младшая дочь ответно глянула на Неоптолема. Кровь отлила от лица Поликсены, но она, вздернув подбородок, не отводила глаз.

Воины времени не теряли – двое тут же подхватили сестру под локти.

– Совсем юная, – сказал Неоптолем. – Наверное, как дочь твоя тогда. – Он улыбнулся Агамемнону. – Ифигения, говорят, даже не взвизгнула.

И мою младшую сестру повели вдоль берега, а Неоптолем обнажил свой нож, троянцев резавший без счета.

Я закрыла глаза.

Немыслимо, но даже после этого день тянулся дальше. Солнце, взбираясь по небу, не рассеивало серой мглы, а над городом все курился дым. Пронзительно крича, кружили над морем птицы. Мы же, сидя на песке, ухаживали друг за другом, врачуя порезы и ушибы, хоть ни лечебных трав не имели, ни мазей, облегчающих боль. Кто знает, когда вновь изведаем прикосновения родных, заботливых рук, подумала я. И, ни слова не говоря, взяла за руку мать.

– Она осталась нетронутой, – говорила тем временем Андромаха Гекубе. – И теперь уж спасена от них всех.

Мать закивала, вздохнула прерывисто. Сумерек Аида бог солнца Аполлон никогда мне не показывал – не проникал туда его свет. Узри я царство мертвых в видениях, смогла бы в кои веки хоть чем-то утешить мать – если бы та, конечно, поверила. Вот бы увидеть младшую сестру в этом темном, но покойном краю, в этом мире, недосягаемом для разрушителей-захватчиков, – омытую серебристыми водами Леты и тут же забывшую о страданиях.

В густевших сумерках густела и толпа мужчин, смыкаясь вокруг нас враждебным кольцом. Нас стали выстраивать рядами. Один схватил за локоть и меня, рывком поставил на нужное место. Гекубу увели, потащили в другой конец того же ряда. Она не оглянулась уходя.

Агамемнон в крикливом пурпурном плаще вышел вперед, окинул нас оценивающим взглядом. Ему стали разъяснять, кто мы все здесь такие. В вечерней мгле мерцали разведенные костры – усеявшие берег пятна света. И откуда они все это знают, гадала я в смятении. Кто назвал им наши имена? Переписали они, что ли, нас всех, оценив наши достоинства и положение в обществе, приняв в расчет, кому мы раньше принадлежали, дабы поделить между собой как можно справедливее?

Тут я услышала собственное имя:

– Кассандра, дочь Приама и Гекубы, жрица. По-видимому, хороша собой.

Тон деловитый и бесстрастный. Я-то надеялась, что меня, растрепанную, перепачканную в грязи и запекшейся крови, в запыленном платье, не разглядят, но это не помогло. Он услышал, кто я такая, и, наверное, не обратил уже внимания на внешний вид.

– Эту, – сказал Агамемнон, и темные пустоты его глаз напомнили мне нарисованный взгляд Афины. – Возьму ее.

Попрощаться нам не дали. Мать потянулась ко мне, но уж очень далеко была, да и греки сразу вернули ее в строй, схватив за плечи. Лишь на один мучительный миг глаза наши встретились, и пронеслось перед ними наверняка одно и то же. Как в ужасе встает она с постели, глядит, цепенея, на свой раздутый живот, и содрогается от страшного сна, открывшего ей правду о младенце. И мысль между нами порхнула одна и та же. Решись мать сбросить его с высочайшей городской башни, не стала бы теперь эта башня горой камней посреди пепелища. Парис