22. Клитемнестра

Электру запирают, обитая железом дубовая дверь глушит ее крики, и я, испустив слабый, прерывистый вздох, провожу рукой по глазам. На миг отдаюсь исходящему от нее страданию, но тут же, взяв себя в руки, заталкиваю его поглубже, топлю в ярости, которая бродит в животе. Вот что питает меня, вот от чего крепнет решимость и твердеет рука. Пусть это я отдаю приказы стражникам Эгисфа, но мучается дочь не по моей вине. Нельзя дать Электре все испортить. Она, конечно, злится, но я ведь защищаю ее. Ифигения тоже верила отцу, а что из этого вышло? Придет день, и Электра поблагодарит еще за то самое, что я вознамерилась сделать и обязана сделать ради всех нас.

Я готова. Столько раз уже проделывала это мысленно, ночь за ночью. В моих ровных, спокойных движениях – безупречная плавность. Я будто вновь вернулась в детство, в Спарту, где мы с сестрой плавали по-лягушачьи в кристально чистых водах. Под волнами, в толще моря скрывался совсем отдельный, безмолвный мир – тайное место, где можно было выделывать что угодно, не стесняясь и не притворяясь, – пока не вынырнешь. Дворец в волнистых тенях походит на подводное царство, но в этот раз, всплыв на поверхность, я окажусь в иной действительности. Которую сотворю сама.

В которой даже цари получают по заслугам.

Провал во времени. Кажется, только вчера я держала ее за руку и в предрассветных сумерках глядела в ее распахнутые глаза, невинно сияющие, – за миг до того, как мы вышли наружу и разлучились навсегда.

А потом Ифигения сливается в моем сознании с Электрой, и я отгоняю образ младшей дочери, которая стоит перед мной в тронном зале, вдруг преобразившаяся – сияет, как никогда прежде, осанка ее смягчилась, а на лице обнажилась уязвимость, заставившая меня содрогнуться, будто мимолетная ее надежда разбередила вроде бы уже зажившую рану. Затем, когда дочь хватают, на сей раз по моему приказу, в глазах ее, неотрывно устремленных на меня, проявляется ужас. До сих пор этот обвинительный взгляд, будто сдирающий кожу, связывает меня по рукам и ногам. Но не стану об этом думать, не теперь.

Не дам воли чувствам перед самым явлением Агамемнона. Не позволю себе выйти из равновесия сейчас, всю свою выдержку и хладнокровие призову на помощь. Дрогнуть нельзя, ведь десять лет я мечтала только об одном, и вот наконец вожделенное близко, наконец досягаемо. Приготовления завершены. И в ванной, куда я захожу теперь, все по местам. Не сдвинуто, не тронуто. Вдыхаю пьянящее благоухание цветов, крепкий аромат, стекающий с развесившихся головок. Эти цветы я срезала собственноручно и, принося сюда день за днем, внимательно осматривала каждый: не вянет ли? Каждый лепесток бархатист и плотен, каждое налитое соцветие жаждет раскрыться. Ими уставлены все натертые до блеска мраморные плиты в купальне, этот дурманящий сонм призван отяготить сознание. В расставленных среди цветов блюдах поблескивает, золотисто темнея, масло со взвесью измельченных лепестков, тоже источающих аромат, незримым облаком растекающийся по купальне. Огонь в маленькой чаше горит лишь в одном углу, отбрасывая слабый свет, и на дальней стене – одной лишь, не окаймленной цветами, – вырастают, трепеща, смутные тени. Она ничем не загорожена, дабы возлежащий в глубокой низкой ванне, помещенной рядом, мог, откинувшись назад, оценить по достоинству настенную роспись.

А роспись эта изображает деяния рода Атрея. Божественных олимпийцев, заполнивших наш тронный зал пред пиром Тантала. Почтивших наш дворец своим присутствием, не заподозрив даже, сколь гнусный, сколь злодейский замысел сгноил душу сего безжалостного отца. Прекрасные золотые лики богов, запечатленные на гипсе, светятся – живописец, действовавший по моему указанию, вдохнул в них блистательную жизнь. Да к тому же не задавал мне лишних вопросов – ума хватило. Да, об этом все молчат, но я хотела, чтобы кровные родичи мужа красовались тут – и их деяния, увековеченные в красках на гипсе. Не убийство ребенка, не отвращение богов. Это ни к чему. Все знают и так, что за страшный пир предстоит.

От Тантала живописец перешел к Пелопу, а после – к Атрею с Фиестом, убившим собственного брата Хрисиппа в борьбе за трон. Роспись изображает воцарение Атрея в Микенах, но не детей Фиеста, сваренных, разделанных и скормленных родному отцу родным же дядей. Изображает восходящего на трон Агамемнона, а подле – его жену и троих дочерей, но не убийство на рассвете. Я велела мастеру живописать лишь победы, лишь события, возвысившие род моего мужа над остальными, прекрасно зная, что любой созерцатель все равно будет думать о совершавшихся в промежутках мрачных беззакониях, проступавших сквозь эти безобидные картины так же беззвучно и неумолимо, как аромат цветов, напитывавший воздух купальни.

Обвожу пальцем нарисованную фигурку Ифигении. Думала, сердце заколотится, вскипит в жилах кровь, думала, затрепещу в предвкушении развязки. Но мной, напротив, овладевает удивительное спокойствие, уверенность, заставляющая держаться задуманного. Снова вспоминаю себя в надежных объятиях безмолвного подводного мира – жизнерадостную, беспечную девчонку, что плавала, толкаясь ногами, в морской глубине и ведать еще не ведала о роде Атрея.

Глажу нарисованную дочь по волосам, по дуге изогнутых кверху губ. Надеюсь, она знает, что я собираюсь сделать ради нее, и там, среди мрачных теней подземного царства, улыбается снова.

Стремительно передвигаясь по дворцу, на ходу отдаю приказы. Растерянность вокруг осязаема, в паническом замешательстве все мечутся туда-сюда. Но не я. Вижу себя со стороны, плавно скользящую посреди хаоса. Улыбаюсь встревоженным лицам, отмахиваюсь, если кто-то, заикаясь, начинает задавать вопрос, не осмеливаясь, впрочем, его докончить. Но отчетливо слышу настойчивый стук, будто бой барабанный. Где же Эгисф?

Не знают они, эти старцы, зовущиеся советниками, к чьим словам я никогда не прислушивалась, чьим явным осуждением беззаботно пренебрегала, – не могут понять, почему царица так тщательно готовится встретить мужа. Гадают небось, собираюсь ли я сделать вид, что этих десяти лет попросту не было, растает ли Эгисф в воздухе, будто не было и его. Они не забыли, разумеется, как молодые Агамемнон с Менелаем, а с ними спартанская армия явились бросить вызов Фиесту в этот самый величественный тронный зал, стены которого я велела теперь, к возвращению царя, увешать тканями тончайшей работы.

Осматриваю великолепное убранство. Хмурю бровь. Нет, так не годится.

– Эй! – нетерпеливо взмахнув рукой, обращаюсь я к рабыне, и та, вздрогнув, встает навытяжку. – Эти ковры со стены снимите. – Она замирает, растерявшись на миг. – Царь десять лет воевал и по возвращении домой заслуживает всяческих почестей. Постелите их снаружи, на землю – пусть ноги его после