встать собственно в корыто, чтобы позаботиться об остальном своем теле, пусть даже оно больше и не принадлежало ей или же не было таким, как раньше, – точно так же, как Церера больше не была целиком и полностью в своем уме. Она явственно ощущала, как меняется внутри, возвращаясь к более юной Церере, как будто ее физические изменения отражались и ментально. Ее удивляло то, насколько близко к поверхности оставались переживания юности и как быстро они всплыли обратно – неловкость и замешательство, внезапные всплески эмоций, похожие на беспричинные вспышки фейерверка, и ощущение, будто ее собственное тело настолько взбунтовалось против нее, что она совершенно не способна его контролировать. Появились припухлости там, где когда-то все было ровным; волосы там, где некогда все было гладким; даже кровь и боль – и не оставляло воспоминание о том унижении, которое пришло вместе с ними, потому что фертильность всегда врывается в твою жизнь без твоего ведома. Неудивительно, что в подростковые годы ее на какое-то время увлекли страшные истории, причем чем страшней, тем лучше. Когда в неожиданных местах вырастают волосы, а твое собственное тело стремится к мутации – иногда кровавой, – то почему бы не почитать истории про вампиров, оборотней и монстров: про существ, способных к преображению и метаморфозам? В конце концов, ты с ними одного роду-племени.

Так что Церера была только рада оставить те годы позади – и страшные истории тоже, – редко оглядываясь на них с чувством хоть какой-либо теплоты. Теперь, вновь вернувшись к пубертатному периоду, она вспомнила не только о его трудностях, но и о его лучших сторонах: чистоте и неистовстве тех чувств, их бескомпромиссности, силе возникавших из них дружеских отношений; или об удовольствии обладать телом, которое не омрачено взрослой жизнью: без воспаленных суставов, без нежелательных жировых отложений и – о милость из милостей! – без плоскостопия или повреждений тазового дна в результате родов. Даже поступь ее стала более легкой – неудивительно, подумалось ей, ведь и весила она теперь значительно меньше, чем раньше.

Но тогда как тело Цереры обновилось, вновь неизведанное, ее разум сохранил отголоски злосчастий взрослой жизни: предательство любовников, и не в последнюю очередь отца Фебы – этого инфантильного, никчемного человека; горе после кончины отца, вид его гроба, опускаемого в землю, и стук комьев земли о его крышку; необходимость наблюдать за тем, как ее мать с возрастом все больше слабеет, и страх перед тем, что неизбежно ждет впереди – еще одни похороны и еще одна могила; и Феба – ее сущность, извлеченная из тела и перенесенная куда-то вне досягаемости для всех. Это было бремя зрелости, и оно сделало Цереру той, кем она являлась сейчас. Следовало быть очень осторожной, чтобы не позволить Церере-подростку вычеркнуть их из памяти, даже временно, и тем самым позволить властвовать ее более молодому «я». У нее было то, о чем некоторые могли бы только мечтать – старая голова на молодых плечах, мудрость и опыт зрелости в сочетании с силой и жизнелюбием юности, – но только вот сочетание это не было устойчивым. Напряжение между этими двумя сторонами было слишком уж велико. Та или другая в итоге должна была победить, и борьба между ними становилась уже утомительной.

Церера выбралась из корыта и вытерлась. Ее нижнее белье больше не соответствовало своему назначению, поскольку было рассчитано на зрелую женщину, но она все равно сохранила его, убрав в мешочек, который дал ей Лесник, и теперь наконец постирала в корыте лифчик и трусики и повесила их сушиться у огня – перспектива таскать с собой грязное белье нравилась ей не больше, чем носить его. Перебрав вещи погибших женщин, Церера выбрала две рубахи, которые с некоторыми незначительными подгонками вроде могли ей подойти, а также две пары замечательных мужских бриджей для верховой езды, вероятно, некогда принадлежавших отсутствующему отцу пропавшего ребенка, и тяжелую куртку из воловьей кожи. Штанины бриджей тоже пришлось закатать, а в петли для ремня продеть подвернувшийся под руку шнурок, но она решила, что результат ее вполне устраивает. В нише у кровати лежал костяной гребень, в зубьях которого застряли пряди темных волос. Церера не стала снимать их, а оставила на месте, распутывая свои локоны. Из зеркала на нее смотрело ее молодое «я» – эта знакомая незнакомка.

– Свет мой зеркальце, скажи, – произнесла она вслух, – кто на свете всех прекрасней?

«Только не ты в шестнадцать, – решила Церера. – Тебя не помешало бы немного подкормить, и улыбаешься ты не так часто, как могла бы. А еще ты неуклюжая и застенчивая, потому что никто до сих пор не сообщил тебе, что от смущения вообще-то никто пока еще не помер. А если б и сообщил, ты бы все равно не поверила».

Она отложила гребень, пряди ее собственных волос на котором теперь плотно перепутались с прядями другой женщины, собрала свои вещи и отправилась на поиски Лесника. Тот был во дворе, рассыпал зерно для кур, но остановился, когда Церера подошла к нему.

– Ты пахнешь… чистотой, – закончил он после паузы, хотя она могла сказать, что Лесник пытался подобрать какое-то другое слово, настолько неуверенно это прозвучало.

– Вам тоже стоит как-нибудь попробовать, – сказала ему Церера. – От вас пахнет лошадью, жиром и по́том с легким душком тушеной капусты для разнообразия.

Лесник нахмурился, уткнулся носом себе в подмышку – и нахмурился еще сильнее.

– Да не пахнет от меня… – начал было он, прежде чем заметил выражение лица Цереры.

– Купились! – радостно воскликнула она. – Хотя вы и вправду потный, даже после вчерашнего умывания.

Приподняв левый рукав, Церера показала ему свежую примочку.

– По-моему, я все правильно сделала. Стало заметно лучше, да и опухоль спала.

Оглядев повязку, Лесник не нашел в ней никаких изъянов. Церера опустила рукав, захватив его в ладонь, и принялась собирать полевые цветы в саду возле хижины.

– Где вы их похоронили? – спросила она.

Лесник указал на могилу, которую он вырыл рядом с конюшней. Церера подошла к ней, положила цветы на свежую землю и выпрямилась, склонив голову. Она была не слишком-то религиозна – во всяком случае, не в том смысле, что часто бывала в церкви, – но верила в возможность существования во Вселенной некоей силы или сознания, более великого и могущественного, чем человечество. Церера могла бы даже сказать, что верит в мир, существующий за пределами ее собственного, а жизнь после смерти – это…

Она подняла голову. Лесник стоял на почтительном расстоянии от нее, предоставив одной женщине общаться с душами двух других.

– Я мертва? – спросила его