убил он восемь лет», «Ужель мне скоро тридцать лет». В путешествие Онегин отправляется, «Дожив без цели, без трудов / До двадцати шести годов» (восемнадцать до совершеннолетия плюс восемь светской жизни). И путешествие скорректировано так, чтобы герой успел навестить поэта в Одессе в канун его деревенской ссылки. Но все-таки в расчислении времени, мы отметили это, Пушкин допускает ошибку: он потерял год онегинской жизни, который складывается из деревенской жизни и второго (недолгого) пребывания в столице после злосчастной дуэли; к путешествию и набегает год. Так что было бы точнее сказать: дожив до двадцати семи годов. И ритмически в строку помещалось. Втискивать этот год в восьмилетие светской жизни было бы некорректно.

Заслуживает упоминания, что фактически одновременно (февраль 1825 года) публика узнала из первой главы о привязке биографии героя к историческому времени (уже усталость к концу 1819 года), а в черновике четвертой главы автор пришел к необходимости биографию героя расчислить заново. Произошло это не по внешним, а по внутренним причинам. Изменился ракурс. Работая над исповедью Онегина, Пушкин новым взглядом, изнутри, увидел то, что описал в первой главе, и понял, что предыстория героя в один год не укладывается. Оставив финалом конец 1819 года, поэт поменял один год на восемь.

Теперь отметим: это произошло в конце 1824 — начале 1825 года. Пушкин никак не мог предполагать, что произойдет в ближайшем декабре, как это грядущее событие отразится на судьбе героя, потребовав новых поправок, да и на всем содержании романа. Поэт вряд ли учитывал всю серьезность временной подвижки. Возможно, еще казался легким переход от реального в виртуальное, особенно в сфере быта. Онегин сблизился с Ленским («Съезжались каждый день верхом»)? А пошли серьезные разговоры — на скаку их вести неудобно; поправимо: «стали неразлучны». Опять же времена года скоротечны. Будут и конные прогулки неудобны:

Скакать верхом в степи суровой?

Но конь, притупленной подковой

Неверный зацепляя лед,

Того и жди, что упадет.

(Из письма Вяземскому 28 января 1825 года: «Пишу тебе в гостях с разбитой рукой — упал на льду не с лошади, а с лошадью: большая разница для моего наезднического честолюбия»). И тут есть выход: «едет Ленский», да не верхом — «на тройке чалых лошадей».

Иначе говоря, проблема легко решается, когда меняются однородные предметы. И годы могут лететь незаметно. Но среди них встречаются особенные.

По первому счету временная окраска была нейтральной на всем протяжении онегинской жизни. Год рождения героя по первому счету нетрудно высчитать: 1820–18=1802. Онегина по малолетству глубоко не затрагивали события 1812 года. А вот поправленное начало восьмилетней светской жизни героя попадает на время для того неудобное, 1812 год. Как грозные исторические события все-таки вошли в роман, это тема особая.

Хронологические новации

Анахронизмы романа замечали и сторонники конкретно-исторической версии, но относились к ним снисходительно: да, есть исключения из правила, но правило важнее. Однако совокупными усилиями исследователей накопилось столько фактов, что массой своей они стали колебать традиционную концепцию. В. С. Баевский счел невозможным «представлять время в „Евгении Онегине“ в виде темпоральной стрелы, равномерно градуированной, которую можно приложить к стреле большого исторического времени между 1795 и 1825 гг.»[112]. Но исследователь при всей своей категоричности непоследователен, поскольку признает «поразительную конкретность, настойчивость исторического мышления Пушкина в „Евгении Онегине“» (с. 213). И в своей обобщающей монографии В. С. Баевский обстоятелен в критике «традиционного подхода», но вместо демонстрации достоинств релятивистского подхода повторяет формалистическую накладку на роман типологии времен (у Пушкина все есть!): бесконечное в конечном, прошедшее повествовательное, нравоописательное циклическое бытовое время в прошедшем повествовательном, прошедшее историческое время, нравоописательное циклическое бытовое время в прошедшем историческом, настоящее время повествователя, будущее время[113].

Полагая Пушкина прототипом образа «Автора», ученый настаивает, что «соразмерять движение времени в романе с биографией прототипа невозможно, ошибки в этом случае неизбежны» (с. 323). Предлагается следующее: «Пушкин, разумеется <!>, рассчитывал, что образ автора романа будут проецировать на его собственную личность и биографию. Но биография поэта предстает при таком проецировании обобщенно, а не как формулярный список со строго размеченными датами и итинерарием» (с. 324–325). Остроумно, конечно, применять «формулярный список» к судьбе Пушкина, службой не занимавшегося (хотя на службе некоторое время числившегося). Но если апеллировать к биографии, то у любого человека она строго документирована (в документы иногда проникают ошибки, не все документы доходят до потомков, но это особая ситуация). Когда Пушкин пишет, что расцветал в садах Лицея и в оном получил благословение Державина, когда предстает автором «Руслана и Людмилы» и поэтом-профессионалом, то это не вызовет возражений даже у биографа-формалиста. К слову, пушкинская отсылка к этому отрезку его биографии нарочито неопределенная: «Там <на брегах Невы> некогда гулял и я…». Лишь намек художественно выразителен. Он легко расшифровывается даже теми читателями «Онегина», кто не шибко эрудирован.

Отношение сторонников новой концепции времени к пушкинскому тексту оставляет желать лучшего. В. С. Баевский как факт временно́го противоречия рассматривает стыковку в движении времени в конце четвертой и начале пятой глав. Здесь картина «красных летних дней» меняется наступлением ранней, затем поздней осени; строфа XLII рисует приход зимы. А потом внезапное начало шестой главы: «В тот год осенняя погода / Стояла долго на дворе…» Исследователь полагает, если понимать картины четвертой главы «как изображение определенного отрезка „естественного“ времени, противоречие с началом следующей главы примирить без величайших натяжек невозможно»[114]. Специфику времени в четвертой главе он определяет как нравоописательное циклическое бытовое время в прошедшем повествовательном, однако оно, по мнению автора, не согласовано с другим: «Исследователи хронологии романа обычно видят здесь лишь один виток, полагают между приездом Онегина „в деревню дяди“ и отъездом его в путешествие один год. Но строфы „идиллического“ цикла главы IV могут обозначать и более нежели один годовой круг» (с. 213).

Исследователь напрасно драматизирует анализируемое явление. Он явно преувеличивает «противоречия» в стыковке четвертой и пятой глав: «вроде бы сперва настала зима со снегом и морозами, а потом „осенняя погода Стояла долго на дворе“» (с. 212). У Пушкина иное: «И вот уже трещат морозы / И серебрятся средь полей…» Обрывая фразу каламбуром, поэт недорисовывает картину, но смысл ее ясен: морозы нешуточные, трещат, но снега нет; серебрятся предметы, покрытые инеем. В конце строфы еще одна деталь: «Мелькает, вьется первый снег, / Звездами падая на брег». В черновике поэт пробовал продолжить «И покрывает…», но тут же вычеркнул эту фразу. Первые снежинки, «звездами», порознь различимые, — это, конечно, не «зима со снегом». В четвертой главе дан не многократный, а единый цикл, в один