— даже и с Лариной). Атмосфера прогноза пронизывает авторское повествование. Устремленность в будущее окрашивает беседы поэта с читателем, принимая и личный характер («Укажет будущий невежда / На мой прославленный портрет…»), и обобщенный. При этом Пушкин опирается на повторяемость человеческого опыта, используя тот факт, что молодежь заново овладевает уроками жизни, уже многократно освоенными в череде поколений («Его пример другим наука…» — читаем уже в первой строфе романа); прошлое, настоящее и будущее в таких рассуждениях сугубо относительны, зависят от субъекта восприятия.

Мистификационный прогноз в строфе XV третьей главы отмечает Л. С. Выготский: «…Пушкин дает ложное направление своему роману, когда оплакивает Татьяну, которая отдала свою судьбу в руки модного тирана и погибла. На самом деле погибнет от любви Онегин»[123].

Атмосфера прогноза в «Онегине» продиктована стремлением преодолеть дистанцию между сюжетным и авторским временами и по инерции, набранной этим движением, выйти и в абсолютное будущее. Но и прогноз должен знать меру и пределы, ибо «жалок тот, кто все предвидит…»

Значимого наполнения противостояние сюжетного и авторского времен не имеет; напротив, важна устремленность настоящего, где объединяются онегинское и авторское время, в неясно различимое (и для героев, и для автора) будущее. Характерностью повествования делается перспектива, незавершенность.

И совершенно оправданным становится неожиданный обрыв повествования «в минуту, злую» для героя, накануне очень важных для эпохи общественных событий. Образ Онегина оставлен недорисованным. Он навсегда затаил в себе загадку. На нее возможны разные ответы, зато однозначность ответа исключается. Даль свободного романа осталась разомкнутой. Да и такой ли уж ясной представлялась судьба героя автору?

Время авторского бытия когда сливается, когда обособляется и противостоит сюжетному. Например, в пятой главе поэт отмечает единство своего и героев деревенского уклада жизни («Мы время знаем / В деревне без больших сует»), а в концовке шестой главы, «оставляя» героев в деревне, он говорит об омуте светской жизни, в котором ему доводится купаться.

Там, где главенствует авторское время, возникает ощущение пространственности, исторической перспективы. Отобранные из минувшего, высвеченные прожектором художественной мысли, события частной жизни героев предстают как существенные проявления духовной жизни общества. «Забегание» опыта автора особенно существенно тем, что авторское время, в отличие от сюжетного, перешло рубеж 14 декабря. По этой причине в последних главах «Евгения Онегина» нарастает трагизм; роман нередко и по праву сопоставляется с произведениями эпохи безвременья, а его главный герой рассматривается в ряду «лишних людей» 30–40-х годов.

Но чаще авторское время стремится так или иначе, в том числе не прямым, а косвенным образом, слиться с сюжетным временем; «чужому», давнему сообщается «свое», близкое. В результате возникает удивительная конкретность романа. Достигается она разными путями. В начале работы Пушкин был оторван от Петербурга, о котором писал в первой главе, и от деревни, о которой писал во второй. А Петербурга — очень хотелось. Не этим ли объясняется теснящая сатиру особая элегическая тональность первой главы? «Вдруг изменилось всё кругом». Авторское время стало удивительно перекликаться с онегинским[124]. «Деревенские» главы романа, с третьей (частично) по шестую, создавались в деревне же, в Михайловском. Седьмая глава, наполненная расставаньем с деревней и переносящая повествование в Москву, написана по обновленным московским впечатлениям (не потому ли так свежо звучит: «Но в них не видно перемены…»). Путешествие Онегина вобрало в себя и странствия автора. Дописанная в Болдине последняя глава напитана свежими петербургскими наблюдениями и переживаниями. Интересные установления неожиданных реалий восьмой главы, вроде малинового берета Татьяны, сделаны в работах Анны Ахматовой. Обаятельное ощущение непосредственности повествования — важное свойство сближения авторского времени с онегинским.

Пушкину вовсе не чужда карамзинская «сопереживательная» интонация. Когда мы читаем: «Татьяна, милая Татьяна! / С тобой теперь я слезы лью…» — мы не замечаем, что «с тобой теперь» — оксюморон. «Теперь» — в данный момент повествования. Но это «теперь» объединяет не только то, что случилось «перед сим» (рассказывается о завершившемся эпизоде), но даже и «после»: героиня в томлении, но и надежде еще не льет слез, но поэт их пророчит и «теперь» разделяет с героиней то состояние, которое еще только могло бы ожидать ее. Прошлое, настоящее и будущее — все это, равно как реальнейшее творческое переживание, объединяющее пережитое и рождаемое воображением, спрессовалось в одной фразе: «С тобой теперь я слезы лью».

Когда в финале Онегин берет в руки книгу или журнал, он не столько читает, сколько размышляет:

Он меж печатными строками

Читал духовными глазами

Другие строки. В них-то он

Был совершенно углублен.

Но то, что извинительно для влюбленного героя, недопустимо для исследователей пушкинского творчества. Попытка расчисления календаря сюжета по датам исторических реалий и по фактам авторского времени не вносит ясность в решение проблемы. Это результат чтения романа «духовными глазами».

«Дьявольская разница»

Пушкинская формула «роман в стихах» схватывает нечто весьма существенное, наиболее броское и емкое. Разумеется, самая содержательная формула не в силах вместить все, обычно многообразные, жанровые признаки.

Фраза Пушкина о «дьявольской разнице» между романом в стихах и романами, которые обычно пишутся прозой, в пушкиноведении не только прижилась, но и затрепана частым употреблением, однако отнюдь не было активным стремление осознать, в чем именно состоит эта разница, как будто пушкинская формула сама по себе исчерпывает поставленную проблему. Мы уже видели, что констатация — это еще не решение проблемы, а всего лишь постановка ее. Остается актуальной двойная задача: понять, чем стихотворное повествование отличается от прозаического в принципе — и как это отличие достигается стихами Пушкина.

В пушкинской формуле полны смысла обе составляющих: и то, что жанр определяется как «роман», и то, что этот роман «в стихах». Было бы ошибкой преуменьшать «дьявольскую разницу» между романом и романом в стихах, но не меньшая ошибка — принижение романной основы произведения; разницу можно почувствовать лишь при установлении сходства.

В пушкиноведении чаще расставляются односторонние акценты. Еще Ю. Н. Тынянов отдавал предпочтение «словесному плану» романа перед «планом действия»[125]. Подобная позиция получила распространение и развитие. Интересная мысль высказана С. Г. Бочаровым: «Единство романа „Евгений Онегин“ — это единство автора; это, можно сказать, „роман автора“, уже внутри которого заключен „роман героев“, Онегина и Татьяны»[126]. Это суждение справедливо, если иметь в виду содержательную сторону романа, колоссальную роль личностного начала в «Онегине», то, о чем писал еще Белинский. Если же иметь в виду композиционную структуру произведения, в строгом значении понятия, то вернее будет сказать, что «роман автора» входит внутрь «романа героев»: автор ведет повествование о героях и