себя как обольститель и развратник, Клавдий посоветовал ему всего лишь быть в своих вожделениях сдержанней или хотя бы осторожней. «Зачем мне знать, – пожал плечами император, – кто твоя любовница?»{407}

Весна сменилась летом, Клавдий продолжал просматривать свитки со списками граждан, а страсть Мессалины к Мнестеру не демонстрировала признаков угасания. Не могла она избавиться и от ревности, которую питала по отношению к его бывшей любовнице Поппее Сабине. Но заботило ее другое. В прошлом или позапрошлом году Мессалина прервала период воздержания в отношении убийств. Вероятно, ей показалось, что прошло достаточно времени после реакции, вызванной ее атакой на Юлию; она вновь укрепила свои сети поддержки и теперь могла позволить себе вернуться к программе превентивного и систематического устранения соперников, которую она проводила столь эффективно в ранние годы правления мужа. Или, возможно, она задумалась об отсутствии движения вперед. Прошло несколько лет с момента британского триумфа и сопутствовавших ему почестей, а Мессалина знала, что, если не идти вперед в ультраконкурентном мире палатинского двора, можно только отстать. Принятие Клавдием цензорства было заявлением об уверенности и о намерениях; это была также идеальная возможность пожаловать императрице новые почести – вероятно, Мессалина посчитала, что это подходящий момент для укрепления собственного положения.

Один человек в последнее время стал вызывать серьезную озабоченность – Помпей Магн. Он был наследником Помпея Великого, республиканского династа, последнего реального соперника Цезаря, и Калигула усмотрел достаточную угрозу в почетном именовании «Магн», чтобы полностью запретить Помпею его использовать. Клавдий, как мы видели, пошел другим путем, восстановив Помпея в звании «Великого» и женив его на Клавдии Антонии, своей дочери от предыдущего брака с Элией Петиной. Это могло сделать Помпея лояльным Клавдию, но для Мессалины это только увеличивало угрозу, которую он представлял для ее собственных детей – как для Британника, так и для будущей семьи ее дочери Октавии, помолвленной с Луцием Силаном в тот же год, когда Клавдию Антонию выдали замуж за Помпея. Со своим прежним именем и независимой связью с императором Помпей не был обязан проявлять лояльность Мессалине – он был самым слабым звеном, оставшимся в сети династического контроля императрицы, и его следовало заменить.

Устранить Помпея Магна оказалось не особенно сложно – в данном случае сочинять сновидения не понадобилось. Зять императора был заколот в постели своего любовника{408}. Эту бессудную расправу обосновали надуманными обвинениями в заговоре – хотя неясно, были они сфабрикованы до или после того, как дело было сделано{409}. Для семьи Помпея его смерть означала крах: его отец (достаточно глупый, как замечает автор «Отыквления», чтобы стать императором) и его мать были убиты или принуждены совершить самоубийство – но Мессалине это позволило укрепить связи между своей семьей и династией{410}. Ее падчерицу Клавдию Антонию тут же выдали снова замуж за Фауста Суллу Феликса, единоутробного брата Мессалины, в результате чего она и все дети, которые могли у нее родиться, прочно вошли в сферу влияния императрицы.

Теперь Мессалина обратила внимание на другую цель – более серьезную, если говорить о рисках и о выгодах. Децим Валерий Азиатик родился во Виенне, богатом галльском городе возле Лиона. Когда-то это была укрепленная столица племени аллоброгов, но теперь она называлась Colonia Iulia Augusta Florentia Vienna и могла похвастаться храмом в честь Ливии и Августа. Семья Азиатика, скорее всего, была из рода аллоброгских королей или вождей, но они предусмотрительно решили сотрудничать с римлянами, так что Азиатик был урожденным римским гражданином, и притом богатым. В молодости его отправили в Рим делать общественную карьеру и превращать имя знатного провинциала в имя, известное по всей империи. С этой задачей он справился как нельзя более успешно. К своим обширным земельным владениям на юге Франции он присовокупил земли в Италии и Египте{411}. Популярный, гордый, отважный, умный и спортивный, Азиатик поднялся до звания сенатора, а затем, в 35 г. н. э., до консула – став первым выходцем из Галлии, занявшим высочайшую должность в государстве{412}.

Ко времени воцарения Калигулы Азиатик возвысился достаточно и для того, чтобы считаться одним из приближенных императора, и для того, чтобы оказаться в серьезной опасности. Хотя император не внес тут же имени Азиатика в свои проскрипционные списки, он начал унижать его достоинство. Как-то во время большой попойки Калигула повернулся к Азиатику перед собравшимися гостями и во всеуслышанье упрекнул в том, что его жена не слишком хороша в постели{413}. Азиатик ничего не сказал (в конце концов, что тут скажешь?), но этого публичного оскорбления он не забыл.

Азиатик сидел рядом с Калигулой в императорской театральной ложе в день его убийства, и, когда новость распространилась, подозрения тут же пали на галльского консула. Азиатик выслушал обвинения в сенате и сказал, что не делал этого, но хотел бы, чтобы это был он. Это был смелый комментарий, но именно этого требовал момент – мир за пределами курии был в смятении, он нуждался в лидере. Азиатик, похоже, готовился поучаствовать в гонке.

Закрепившись во власти, Клавдий не стал наказывать Азиатика за его высказывания о Калигуле или за амбиции, которые они, по-видимому, подразумевали. Напротив, он последовал своей обычной политике и втянул Азиатика как никогда близко в имперскую орбиту. Когда император отправился в Британию, Азиатик был с ним, а в 46 г. н. э. Клавдий выдвинул его в консулы на второй срок{414}. Это была необычайная честь – добиться консульства было апогеем сенаторской карьеры, а случаи, когда кто-либо побывал консулом дважды, были чрезвычайно редки.

В течение первой половины 47 г. н. э. Азиатик имел все основания чувствовать себя удачливым. Только что завершился его второй консульский срок, со всеми привилегиями и престижем, которые это влекло за собой. Только что он приобрел обширные Сады Лукулла и взялся за дорогостоящую программу их реконструкции. Поговаривали даже, что он спит с Поппеей Сабиной, бывшей возлюбленной Мнестера и самой знаменитой красавицей города{415}. Казалось, Азиатик – баловень судьбы.

Причины, по которым Мессалина решила взяться за Азиатика в этот момент, когда он был на вершине могущества, не вполне ясны, но летом 47 г. н. э. Азиатик был взят под стражу по обвинению в неподобающем сексуальном поведении и государственной измене, осужден императорским трибуналом и принужден к самоубийству. Тацит считает, что инициатором процесса была Мессалина, и приписывает ей два мотива, ни один из которых не представляется вполне убедительным{416}. Во-первых, он сообщает нам, что императрица атаковала Азиатика из-за его связи с Поппеей Сабиной. Мессалина давно питала ревность к Поппее из-за ее красоты и прошлого романа с Мнестером; теперь новые слухи, что она изменяла супругу с Азиатиком, давали идеальную возможность избавиться от нее, не впутывая ни во что Мнестера. Во-вторых, он утверждает, что Мессалина позарилась на Сады Лукулла. Слово, которое он использует, inhians, или смотреть «разинув рот (с вожделением)», имеет неизбежные сексуальные коннотации.

Сады, недавно приобретенные Азиатиком, впервые были заложены в 60‒50-е гг. до н. э. Лукуллом, знаменитым как своими военными подвигами, так и любовью к роскоши и пышностью своих пиров. В середине I в. н. э. аристократия помешалась на обустройстве обширных частных увеселительных площадок, известных под парадоксальным названием horti, то есть «огороды». В этих местах – просторных зеленых оазисах в городском ландшафте – сочетались природа и искусство. На механически орошаемой почве выращивались заморские растения; облагораживались огромные земельные участки для создания ступенчатых террас с «дикими» ущельями и пещерами; выкапывались котлованы и канавы, которые наполнялись водой, образуя искусственные озера и реки. Моралисты – или те, кто не мог позволить себе потягаться, – сетовали, что эти сады опасные и «неримские». Они отнимали общественное пространство в и без того перенаселенном городе, огораживая стенами обширные участки земли исключительно для частных развлечений. К тому же они выглядели подозрительно восточными, слишком напоминая зеленые «парадизы», какие взращивали для персидских сатрапов. Все эти нависающие террасы, тепличные цветы, рукотворные пещеры и реки были насилием над природой, нарушением совершенства итальянского ландшафта, вмешательством в равновесие (equilibrium) мира.

Лукулл, понимая, что ему надо поддерживать репутацию,