– Что теперь со мной будет? Я все еще твоя пленница?

– Ты свободна, как мы и договаривались, – ответил Гримнир. – Иди куда хочешь, подкидыш.

– Даже… даже с тобой?

Гримнир покосился на нее, но ничего не сказал.

– Дома у меня нет, – продолжила Этайн. – Родных тоже. Мой единственный друг умер пятнадцать лет назад. Ты… Кое-то случилось, когда ты увел меня из той пещеры в Зеландии. Если бы за день до того ты сказал мне, что я увижу столько черной магии, сколько я повидала с тобой, я бы подумала, что ты лишился рассудка, – с тех пор не прошло и дня, чтобы я не думала то же о себе. Я бы процитировала тебе труд Святого Августина, который называл веру в любых божеств, кроме Единого Господа, языческими заблуждениями. Я бы рассказала, что, по законам Церкви, колдовство считается преступлением против Бога. И я бы помолилась о твоей бессмертной душе. Но я не могу отрицать того, что видела, – и не могу назвать это проделками Дьявола. Ты вытолкнул меня на эту дорогу, сын Балегира, и я хочу видеть, куда она меня приведет.

– Ты обуза! – сказал Гримнир. – Зачем ты мне нужна – ты камень на шее!

– Ты не Бьярки, тебя с человеком не спутаешь, – ответила она. – А если он скрывается среди людей, то я стану твоими глазами и ушами. Давай начнем заново, с чистого листа – tabula rasa. Никаких долгов и угроз.

Гримнир взвесил ее слова.

– Если отстанешь, ты сама по себе, подкидыш. Я не полезу за тобой в огонь, как это было в Бадоне.

– По рукам.

Гримнир потянулся, хрустнув костями, и пошел к выходу. Потянул носом сырой воздух. Веки Этайн налились свинцом, она моргнула. И услышала, как он ворчит под нос:

– Значит, вот что за игру ты затеял, да? Пусть так! Пусть бушует ветер и грохочет гром! Что до них сыну Волка и Змея? В воздухе пахнет скорой кровью! Сломаются копья, треснут щиты! – он обернулся к Этайн, и на его лице расцвела свирепая улыбка веселья. – Если хочешь посмотреть, куда приведет тебя дорога, то лучше отдыхай, пока можешь, подкидыш. С отливом отплываем в Дублин – хотел бы я посмотреть на человека или бога, который попробует меня остановить!

Укутанное грозовыми тучами небо рассекла молния, и, даже засыпая, Этайн не могла избавиться от чувства, что боги его услышали, как и в тот раз, когда Гримнир клялся отомстить.

Гэльское королевство Лейнстер, юг Дублина

1014 год от рождества Господа нашего Иисуса Христа

Бушует в ирландской ночи ужасный шторм: сотрясает землю гром, будто бьет по божественной наковальне гигантский молот, разбивают багровое небо на осколки яростные молнии, гонит буря вперед острые, словно ножи китобоев, ледяные струи дождя. И через десятки лет не забудут крещеные гаэльцы эту ночь – ночь, в которую ведьмы и черти верхом на ветрах сыпали проклятиями и отрекались от Христа; ночь, в которую мертвые восстали из могил, а прислужники Люцифера выкрадывали из колыбелек детей. Ночь легенд и предрассудков.

Неподалеку от берега засел в илистом, усыпанном галькой дне ивовый куррах. Его мачта и руль сломаны, и он беззащитен перед напором ветра и волн; каждый пенный гребень черного вала подталкивает его к острым скалам. Полощет на ветру, словно флаги, лохмотья паруса. Покачивается вверх и вниз киль. Вдруг дерево со стоном бьется о камень; ломаются, разлетаются в щепки доски, взрезая корпус лодки. Когда волна отступает, в проломе появляется фигура. Широкая грудь, по-обезьяньи длинные сильные руки, по темной коже ползут поверх шрамов татуировки золой и синей вайдой. Лица под темной копной волос не видно, но глаза горят из-под нее адским пламенем. Он кого-то несет – женщину: она бледна и худа, на ее плечах мокрый плащ, подбитый горностаем. Существо спрыгивает в ревущую воду, и вокруг его лодыжек смыкается с хлюпаньем грязь, грозясь сбить его с ног. Но оно медленно, шаг за шагом бредет к берегу, иногда погружая в грязь лонгсакс и цепляясь за него, как за якорь. И не забывает крепко прижимать к себе обмякшее тело женщины.

Вскоре открытый ветрам песчаный берег кончается, и существо нетвердым шагом ступает на сырую землю. Сверкает молния, гром вторит ей таким грохотом, что любой человек онемел бы от страха. Но как только темное существо касается благословенной ирландской земли, все внезапно смолкает – лишь пронзительный крик несется по воздуху. Эхом отдается он от земли, от топей и низин Лейнстера и Мунстера – до вершин Коннахта; от берегов Лох-Нея через яростный Ольстер до священного холма Тара, что в Мите. От этого крика стынет в жилах кровь, замирает сердце, и даже самые доблестные воины в страхе прячут от него лица. Это завывание mná sidhe, предвестников смерти: они предупреждают гаэльцев о том, что вернулся на землю потомок Проклятого рода…

В отличие от других женщин, Кормлада этой ночью не цеплялась за одеяло и не просыпалась от ужасающего клича mná sidhe. Не вскакивала с кровати и не кричала от страха, выпучив глаза; не падала на колени и не молила, сцепив руки, о защите Христа и Святого Патрика. Нет, дублинская ведьма просто проснулась. Когда стих вой, она открыла темные дымчатые глаза и села, хмуря брови.

В ее комнате горел, выхватывая из темноты богатое убранство, светильник из византийского кристалла, и Кормлада скользнула по ним невидящим взглядом. В слабом мерцании, среди персидских ковров и гобеленов далекого Гента, за сундуками из ливанского кедра и эбонитовыми скамьями, таилась угроза. Кормлада потянула носом воздух. Из отверстий в крышке медной лампады поднимались завитки ароматного дыма – арабского ладана, который стоил вдвое дороже самого золота. За этим головокружительным благоуханием чувствовались только запахи сырого камня и слежавшейся пыли.

Дублинская ведьма поднялась с постели. Шелестя подолом шелкового платья, она подошла к окну и распахнула ставни. Порыв сырого ветра разметал ее волосы цвета воронова крыла; не обращая внимания на бьющие в лицо ледяные струи дождя, она всмотрелась вниз с высокой башни Кварана. Днем отсюда были видны багровевшие на юге холмы Лейнстера. Ночью она словно вглядывалась в сердце самой тьмы. Внизу мерцали огоньки кованых фонарей: через ворота Дублина стекались внутрь северные наемники ее сына. Но сам город, словно диковинный гриб, расползавшийся по южному берегу реки Лиффи, терялся во тьме.

Она подняла глаза к небесам. Небесную твердь прошивали пучки молний, на краткий миг освещая все вокруг, будто днем; глухой грохот грома сотрясал башенные камни. И эта яростная вспышка оставила в ее разуме отпечаток, призрачный образ, сотканный из бури и туч: отделенный от тела, повисший в воздухе глаз, объятый огнем. Когда Кормлада отвернулась от окна, залегшая на ее лбу морщина стала лишь отчетливее.

– Творится что-то дурное, – сказала она. – Что-то чудовищное.

Она свистнула на странный манер, и через мгновение в ответ донесся вороний крик. Из соседней комнаты прилетела огромная птица, древняя, угольно-черная. Кормлада не шелохнулась, когда ворон уселся ей на плечо, с небывалой осторожностью сжав кожу когтями. Она погладила его по зобу.