Но именно в погоне за жаркими волнениями он и стремился в Сашкину мастерскую. На первом этаже у него была своя кушетка, на которую он ложился и не отрываясь, затаив дыхание, смотрел на Сашку. Она не возражала, но ставила одно условие — чтоб вел себя тихо, ничем не обнаруживая своего присутствия. Глеб замирал. От пристального глядения в одну точку картина перед глазами словно погружалась в туман. Сначала оплывал задний план. Огромная керамическая ваза цвета охры, на фоне которой он видел Сашку, постепенно превращалась в бесформенное пятно. Потом охра медленно растекалась по всему полю, заливая сначала мастерскую, а потом и саму Сашку. Четким оставалось лишь изображение ее стриженой головки или рук, в зависимости от того, к чему прикован взор. Он смотрел на нее, смотрел, и невероятное, безумное желание немедленно, прямо тут, на этой кушетке…

С Альбинкой такого не бывало никогда. Глеб прекрасно сознавал, что жена необыкновенно хороша собой, ему было чертовски приятно выходить с ней в свет, нравилось говорить о делах, сплетничать о коллегах — темы, которые Сашке вообще были чужды, но его сексуальные фантазии рядом с Альбинкой молчали, как рыбы. Хотя нужно отдать ему должное, он понимал, что и сам не герой ее романа.

Свои любовные связи они друг от друга никогда особенно не скрывали, но и не выставляли напоказ. Ведь между ними не было вражды, всегда готовой прорваться оскорбляющей истеричной откровенностью. С Дмитрием Тусуевым, с которым жена встречается уже несколько лет, они даже познакомились на каком-то приеме и обменялись рукопожатиями.

Предложить жене развод Глебу не приходило в голову. Иногда, правда, кололо чувство вины перед Сашкой. Но верный любящий Сашхен был таким деловым, активным и самостоятельным, что совесть Глеба почти не мучила.

Его особой гордостью была дружба обеих женщин. С годами он почему-то стал приписывать своей мудрости удивительную особенность их взаимоотношений. В любом случае это давало ему прекраснейшее ощущение превосходства надо всеми знакомыми мужиками.

За долгие годы Альбинка и Сашка не изменили привычке встречаться иногда на Патриарших, и, если Глеб случайно видел их вместе, его просто распирало от удовольствия и самоуважения. Иногда ему приходила в голову бредовая мысль, что было бы хорошо, если б они жили одним домом. Включая тещу! Он уже не представлял себе дома без нее. Толстая, смешная, жадная до еды, денег и мехов… Он не мог сдержать улыбки, когда видел утром заспанное, лоснящееся от ночного крема лицо тещи, облаченной в какой-нибудь умопомрачительный пеньюар с рюшечками.

Ее привычка вставать очень рано, чтоб приготовить завтрак, сварить хороший кофе, сервировать стол, сохранилась еще от далеких счастливых лет жизни с покойным мужем, а потом нежно обрушилась на зятя. Глеб с удовольствием погружался в ласковую, почти материнскую заботу о себе, которую по-настоящему никогда не ощущал, даже когда мама была жива. Альбинка еще спала, а они с тещей уже обсуждали бюджет страны в первом чтении, потягивая крепкий, ароматный кофеек. Где висит нужная вещь, какой костюм отдать в чистку, бордовый или синий галстук надеть к голубой рубашке — знала не жена, а теща…

Из уважения к Татьяне Павловне Сашка на Большой Бронной бывала редко, но Глеб знал, что теща не винила ее в том, что их жизнь с Альбинкой сложилась так, а не иначе.

Глеб недавно спросил Тома, какая из его женщин нравится ему больше — Альбинка или Сашка. Том — дипломат! Дождешься от него честного ответа! Только руками развел, но было у Глеба такое чувство, что Альбина ему как-то ближе. Хотя этим летом в Греции, куда Глеб ездил с Сашкой, Том был само гостеприимство. Красота, комфорт, бесплатно… Глеб и во Францию бы ее с удовольствием взял, но положение все же обязывает!

…Вчера Сашка устроила ему русскую баню. Побрызгала на камни водички с пивом, веничком постегала, потом в купель ледяную. Он заснул около нее младенческим сном, уткнувшись ей в грудь. Последней мыслью перед тем, как упасть в колодец сна, была мечта, чтобы эти крепенькие любимые сиськи распирало от прибывающего молока, и тогда он припал бы к набухшему соску и пил, пил, сливаясь с ней в одну любовь, одно тело, одну жизнь…

— Эй, почему меня не трахнула перед сном? — маслено проворковал он, едва открыв утром глаза и ощутив, как в теле раскачивается амурная волна молодецкой силы.

— Ты был такой сонный. Я поняла, что тебя уже не поднять, — сладко потягиваясь, хихикнула Сашка.

— Ну иди ко мне.

— И не подумаю. Иди сам. Сегодня ты дежурный…

«Древнегреческой» головой решили заняться после ужина. Сашка предлагала после обеда, но Глеб сознательно оттягивал удовольствие.

Мрамор уже давно лежал в черноземе — пора извлекать его на свет. Испытание землей было последним, что приходилось переносить каменным головкам перед тем, как выставляться в номинации «археологические находки». А первой Сашкиной заботой было раздобыть старый сколок — ведь новый камень для этой цели не годился. Требовался выветренный, поживший как на трескучем морозе, так под палящим солнцем. Замечательно подходили куски очень старых могильных надгробий, скульптуры… Был у Сашки такой человечек, который доставлял ей это по частям из родного своего Мурома, где «расчищал» полуразрушенное церковное кладбище. Зная высокие Сашкины требования, он отбирал только первосортный мрамор — именно с таким работали античные мастера.

На «греческие» головки Сашка сначала наносила повреждения. Как правило, отбивала кончик носа, уха или подбородка — то, что действительно страдает в первую очередь в древней скульптуре. Потом травила кислотами. Для большей достоверности покрывала часть головы толстой коркой, какая появляется иногда на камне, тысячелетия пролежавшем в известковой почве. Для имитации корки у Сашки тоже был свой собственный рецепт. В ход шли цемент, алебастр, воско-канифольная мастика, скипидар и даже простая уличная грязь. Затем она разогревала головки в муфельной печи и, не давая остыть, опускала в холодную воду, отчего поверхность камня покрывалась мельчайшими паутинными трещинками.

Уже и этого было достаточно для придания скульптуре вполне античного вида. Но Сашка была мастером детали и на обработку мрамора сил не жалела. Чтобы он приобрел чуть желтоватый оттенок, зарывала уже готовые шедевры во влажный чернозем…

Отмыв от грязи сильно подревневшую головушку, она промокнула ее полотенцем, втерла в камень немного сухой земляной пыли и посмотрела критически на свое творение. Рисунок трещинок, еще резче проявившийся на мраморе, словно опалил его временем веков. Очень эффектно! Особенно в сочетании со знаменитой «архаической улыбкой» — первой попыткой античных мастеров оживить лицо скульптуры.

— Ну как?

Глеб стоял чуть сбоку от Сашки, одной рукой опираясь на спинку ее кресла, другой — на край рабочего стола, и так внимательно следил за ее движениями, что перед глазами поплыли круги. Он с наслаждением втянул в себя аромат сдобренного какой-то гадостью чернозема и зажмурился.

— Хочу тебя.

— Подожди! Дай руки-то вымою. Грязные ведь!

— Нет, не могу ждать. Если прямо сейчас тебя не трахну, умру.