— Насилу хоть кто-то явился! — с ходу начала Нина Ивановна.— Раз денег заплатили, так можно и носа не показывать, что ли?! Звоню, звонюКатерине, а она даже трубку не берет!

— Она в больницу попала, Нина Ивановна! — заступиласьНадежда. — В Москве. Позвонить не могла.

— Сзят, свят, свят, дай бог здоровья! Что такое с девочкой?!

— Вроде все уже нормально! Я вам денег привезла, вот тутпродукты, и вы скажите, что из лекарств нужно купить, я завтра всю куплю!

— Деньги еще есть, три тысячи из тех, что были дадены передтем, как Катерина в столицу укатила, и все расходы, вон, в тетради! Лекарствавроде тоже пока все при нас. А вот если б меня отпустили пораньше, за то былабы вам большая благодарность!

И Надежда сиделку отпустила. Бабушка была в хорошемсостоянии, хоть Надежду и не признала, называла почему-то Тамарой. Но онидружно напились чаю, потом долго играли в дурака, и бабушка все времявыигрывала, а потом долго укладывались спать. Ночевать было не обязательно, ноНадежда решила, что лучше остаться.

Она почти не спала, все прислушивалась к старухе, ее вздохами храпу, и еле дождалась утра и Нины Ивановны. И в «Англию» примчалась сопозданием, всклокоченная и невыспавшаяся.

Да еще Пейсахович пристал как банный лист.

Она проверяла листы регистрации, телефон у нее непрерывнозвонил, думала она о Кате Самгиной и о том, что могло с ней случиться в Москве,когда в дверь просунулась хитрая физиономия Пейсаховича.

— Я сильно извиняюсь, — сказала физиономия, — но нет лиздесь самой наилучшей начальницы службы портье за последние сто пятьдесят лет?

— Вам чего? — грубо спросила Надежда.

— Да она же здесь! — воскликнул Пейсахович, словно внезапноувидев Надежду, и протиснулся в дверь еще немного. — Я сильно рад ее видеть!

— У меня завал, видите, Сема?

Почему-то Пейсаховича в отеле всегда звали Семой, и никогдапо отчеству.

— Я вижу ваш завал, моя девочка, только я не понимаю, причем тут завал, когда я вас вовсе о нем не спрашиваю.

Надежда продолжала внимательно просматривать листырегистрации.

— Кофе только растворимый.

— Ах, боже ж мой, при чем тут кофе?

Так как она не ответила, Пейсахович вдвинулся еще поглубже ипроговорил интимно:

— При чем тут кофе, когда я пришел поговорить вовсе за шины!

Надежда подняла на него глаза, заложив палец в ту карточку,которую еще не успела просмотреть.

— Сема, я вас не понимаю.

— Натурально вы не понимаете, моя девочка! — воскликнулПейсахович с жаром.

Он вошел совсем, сел на шаткий стульчик, который стоялнапротив ее стола будто для приема неких посетителей, которых никогда не было,и, перегнувшись к ней через стол, шепнул доверительно:

— Шины. — И еще раз, по слогам:

— Ши-ны.

— Какие шины?!

— Зимние, — сказал Пейсахович. — Чудные зимние шины,совершенно новые!

Надежда смотрела на него, а он на нее.

— Вы что? Продаете шины? Так у меня машина немецкая, мневаши шины не подойдут.

— Помилуй бог, — воскликнул Пейсахович. — Разве можнопродавать такие прекрасные шины?! Я бы сам купил их у кого угодно, если бы ониуже не были мои собственные!

Надежда поморгала, потом вынула палец из карточек — тонкиелисты моментально и безнадежно сомкнулись — и взяла себя за лоб.

— Сема, — сказала она проникновенно, — вы бредите?

— Типун вам на язык, моя девочка!

— Тогда в чем дело, говорите толком!

Пейсахович еще немного приблизил к ней лицо и опятьповторил:

— Шины.

Надежда вышла из себя.

— Да что такое с вашими шинами?!

— С ними все в порядке, дай бог здоровья доброму человеку,который смастерил такие прекрасные шины! Но они на складе! И я никак не могу ихполучить, хотя это мои родные шины, купленные за мои кровные деньги! И гдесправедливость, спрашиваю я вас? Куда она делась?

Надежда глубоко вздохнула и сильно выдохнула:

— Послушайте, Сема…

— Нет, это вы послушайте, моя девочка! Если бы к нам в отельприехал Моисей, Пейсахович понял бы все! Пейсахович первый бы сказал — плеватья хотел на эти шины, пусть они провалятся и сгниют на этом складе! Но Моисей кнам таки не приезжает! Так почему я должен страдать за чужого дядю, словно заМоисея?!

— Слушайте, — сказала Надежда. — Хотите, я вызову Трутнева,и вы с ним побеседуете про Моисея! Ну я правда сейчас не могу! У меня в двестивосьмидесятом семья «голубых» поссорилась и хочет разъезжаться! А мнесовершенно некуда их селить, понимаете? Рабочие тянули кабель и порвали обои впрезидентском номере, а они шелковые, восемьсот евро квадратный метр, и делаютих только на заказ! Уолш считает, что я сумасшедшая, Зина умерла, и Лидочка неможет найти ей замену, поэтому Галя работает уже третью смену подряд, а самаЛидочка…

Тут она запнулась, решив, что продолжать дальше не стоит.

Пейсахович во время ее речи благожелательно и сочувственнокивал.

— Вот я и говорю, — снова начал он, как только оназамолчала. — Пейсахович ни при чем! Так за что он должен безвинно страдать вотсутствии шин, которые оказались на складе! Совершенно случайно! Абсолютно!

Надежда начала что-то понимать.

— Ваши шины на складе?!

— Девочка, я толкую вам об этом уже битых полчаса!

— В секторе "Б", куда американцы свозят своеоборудование?

Пейсахович откинулся на спинку утлого стула и простер к нейладони, как бы призывая невидимую толпу восхищаться ею.

— Я знал! — провозгласил он. — Я знал, что она меня поймет!И она поняла!

— Как ваши шины попали на склад?!

— Отдал, — горестно признался Пейсахович. — Отдал, неподозревая о том, что на землю Гоги и Магоги пожалует такой важный иностранец!

— Земля Гоги и Магоги — это Питер? — незнамо зачемосведомилась Надежда, и Пейсахович торжественно кивнул.

У него были своеобразные представления о мироустройстве, ивсе в «Англии» привыкли с этим считаться.

В блокаду у него умерла вся семья. Пейсахович, родившийся толи в сорок первом, то ли в сорок втором году, умер бы тоже, если бы егослучайно не спас сосед по коммуналке, военный летчик. Сосед приехал в отпуск.Он воевал на Севере, то ли в Мурманске, то ли в Полярном, и правдами и неправдами пробился в Ленинград, где у него остались жена и младенец. Он привезеду — солдатский сидор, набитый союзнической тушенкой, салом и настоящимхлебом. Самым настоящим, из муки, а не из опилок и отрубей, это было невозможнов блокадном Ленинграде, а он привез! Ленинград сильно бомбили, но дом на улицеМарата уцелел, и летчик пришел в свою квартиру, в которой из двух десятковчеловек не осталось никого, все умерли. Его жена умерла дней за десять до егопоявления, так сказала ему дворничиха Фатима, которая все время смотрела на егосидор, просто глаз не отрывала. Он дал ей банку тушенки и кирпич хлеба, и онавзяла обеими руками, прижала к себе и стала что-то шептать, как будто молиться.Зачем-то он поднялся в квартиру, прошел по пустым и гулким комнатам, где неосталось ни мебели, ни обоев — мебель сожгли, а обои сварили и съели, потомучто когда-то их клеили мучным клейстером. Годовалого Пейсаховича он нашел наокне. Тот лежал на подоконнике, закутанный в шубы и шали, разинув голубой,бескровный от мороза и голода ротишко, и летчик почему-то взял его и понесвниз, в дворницкую. Может, от горя и беспамятства ему показалось, что это егособственный ребенок лежит на окне, а может, он решил, что тот умер и его нужносвезти на Пискаревское кладбище?.. Ребенок был жив, он вдруг зашевелился, когдадворничиха стала распутывать и снимать с него шубы — чего хоронить в шубах,когда шубами можно прикрыть живых?! И летчик забрал его и увез с собой, то ли вМурманск, то ли в Полярный, и всю дорогу отпаивал молоком из бутылки, заткнутойбинтом, и по кусочку скармливал хлебный мякиш, размоченный в сладком чае.Ребенок выжил, и в сорок шестом они вернулись в Питер, в ту самую коммуналку,где и у летчика, и у Пейсаховича умерли все, а им обоим нужно было как-топродолжать жить. Летчик сильно пил и вскоре умер, а маленький Пейсахович чистилботинки на Невском, разносил газеты, чинил хозяйкам примусы, и безногийсапожник дядя Саша взял его к себе, и его жена, крикливая и добрая тетя Фая,подшивавшая соседкам шторы и подрубавшая простыни, кормила его фаршированнойщукой и учила жизненной премудрости.