снова приходил. Шнайдер волновался, кусал губы, расстегнул две пуговицы на мундире и после каждой ставки шептал Зельцу и Кэт:

– Сейчас пойдет, сейчас!

Кэт тоже пила, и Зельц тоже пил, и ему было радостно и свободно, и сердце уходило в пятки, когда шарик летел по кругу рулетки, и был в сантиметре от заветного черного, и потом все-таки срывался – и деньги уходили в казино. Но зато когда он выигрывал – это было здорово! Еще вина, барышня!

И когда Шнайдер пошел в туалет, Зельц обнял Кэт и поцеловал ее так, как целуют герои в фильмах: страстно и долго, и она целовала его в ответ, потому что они оба сегодня были героями.

А потом опять пришел Шнайдер, и снова пошла игра. И прошел час, и два, и три, и они почти просадили почти все деньги, и, наконец, они сделали последнюю ставку, последние фишки на "единицу", и вдруг – ура, выигрыш!

– Урааааа! – закричал Шнайдер. – Ура!

И они обнялись все втроем, как товарищи, как братья, как соратники, сообщники, как лучшие друзья.

– Я знал, я знал, я знал! – быстро сказал Зельц. – Йохо!!!

– Поздравляю! – Кэт поцеловала Зельца в щеку и прошептала на ухо: – Таким я тебя люблю! Будь всегда таким!

– Каким? – спросил Зельц.

– Свободным.

«Я герой, – подумал Зельц. – Я – герой. Вот что значит – быть героем».

– Все, пошли! – скомандовал он. – Один раз везет! Пошли, хватит!

Шнайдер и Кэт удивленно посмотрели на Зельца,

– За мной, я сказал! – воскликнул Зельц.

Шнайдер и Кэт пошли за ним. Еще бы, ведь он был сегодня героем.

– Вот это жизнь! – лихорадочно говорил Шнайдер, забирая деньги из кассы. – Теперь ты понимаешь, Кристоф, что такое – настоящая жизнь? Вот так надо жить, понимаешь? Всю жизнь на краю – и адреналин в крови. Как я, так и ты! Ты должен быть пьян адреналином, понимаешь? Понимаешь, что это?!

– Да, да! – крикнул Зельц. – Я понимаю! Я тоже так буду! Я сделаю все!

С повышением вас, старший лейтенант Зельц!

Будь проклято это время, семь часов утра! Кто только тебя выдумал, какой мерзавец и идиот, кто и когда решил, что вставать надо именно в это, богом оставленное время. В семь утра человека еще не должно существовать, он должен спать и набираться сил, а вместо этого орут и бьют часы, будильник, молотком по чугунному рельсу: «Вставай, Шнайдер, вставай! Вставай и иди на свою проклятую работу, допрашивать, защищать Рейх, составлять документы, шпионить, отправлять шифровки, вербовать агентов, вставай, подлая сука Шнайдер!»

Кряхтя, Шнайдер выбрался из постели и отправился в долгую дорогу к туалету. На кухне дуэтом, перебивая друг друга, шипели чайник и маргарин на сковороде. Полковник добрался до туалета, оправился, умылся, оделся и снова вышел в кухню беспощадным к врагам героем Рейха, безукоризненным работником контрразведки, истинным арийцем.

Шнайдер сел за стол. Фрау Бауэр в своей обычной коричневой кофте и длинной юбке стояла спиной к нему: она намазывала масло на хлеб, как всегда, очень методично и аккуратно.

– Доброе утро, – сказал весело Шнайдер.

Фрау Бауэр не ответила, даже не обернулась.

– Ээй, привет, – позвал Шнайдер.

Снова нет ответа, словно он не с фрау Бауэр говорил, а со стеной.

– Аууу, – Шнайдер встал, подошел сзади к фрау Бауэр и обнял ее. – Как дела?

Фрау Бауэр опять не ответила, и только тут он понял, что она плачет, и видимо, уже давно.

– Что случилось?! – спросил он испуганно. – Что с вами?

Фрау Бауэр, наконец, повернулась: лицо у нее было мокрым, нос покраснел. Она уткнулась полковнику в плечо и зарыдала.

– О, боже! – Шнайдер стал гладить ее по спине и просить успокоиться, просил объяснить, что случилось, отчего она так распереживалась, в чем дело.

– Ничего, – всхлипнула она. – Я с этим справлюсь. Не обращайте внимания, – она вытерла слезы и отстранилась. – Все нормально, – фрау Бауэр поставила на стол яичницу, бутерброды и кружку чая.

– Садитесь завтракать, пожалуйста, вам скоро на работу, – сказала она.

– Вы расстраиваетесь из-за того, что я опять вчера поздно пришел? – спросил Шнайдер.

– Это неважно, – сказала решительно фрау Бауэр. – Я все понимаю.

Она стояла, скрестив руки на груди, как живой укор всем неверным мужчинам, которые приходят домой пьяные в три часа ночи.

– Эх, женщины, – Шнайдер стал быстро есть бутерброды. – Ведь все вроде объясняешь, объясняешь, и все равно одно и то же.

– Женщины? – переспросила фрау Бауэр.

– Да, все женщины одинаковы. Кого из моих коллег не послушаю – у всех жены реагируют одинаково. Ну вот просто у всех. Это удивительно!

– От вас вчера опять пахло женскими духами, – горестно сказала фрау Бауэр.

– И что?

– От вас уже раньше так пахло, и вот теперь опять.

Шнайдер закатил глаза, показывая, как его утомляет эта беседа.

– У вас… – фрау Бауэр сделала паузу. – У вас есть кто-то?

– Да, – сказал Шнайдер. – У меня есть моя работа. Моя, черт возьми, работа. Которой я предан, на которой я женат и которая для меня важнее всего в жизни. И кроме меня эту работу не сделает никто. И когда-нибудь, я надеюсь, вы поймете, что это – действительно, самое важное, что может быть.

Фрау Бауэр не ответила.

– Ладно, – сказал Шнайдер. – Давайте перенесем наши дискуссии на вечер. Спасибо за завтрак, мне надо бежать.

– До вечера, – кротко попрощалась фрау Бауэр.

Шнайдер нежно чмокнул ее в щеку и отправился к Кэт. Нужно было обсудить с ней кое-что важное.

«Ох, жизнь, – подумал он устало, – вот вроде бы полюбишь, начнешь очаровываться, думать, что наконец-то встретил ту единственную и ненаглядную, а потом раз – и семейные будни, и совместные завтраки, и все так скучно, так нудно. А главное – что я ничего к ней не чувствую. Вот совсем ничего. Ничего не чувствую».

–

"Ненавижу", – подумал Зельц. – "Кривляка, болванчик».

Гитлер уже час распинался о семейной жизни, и, кажется, утомил даже самых терпеливых гостей. Борман что-то чертил вилкой на скатерти, Геббельс зевал, прикрывал салфеткой рот, Шпеер задумчиво глядел в тарелку с макаронами.

– Может ли быть семейная жизнь обычного бюргера счастливой? – глухо, как сквозь вату, донесся до Зельца голос Гитлера. – Потому что у него жизнь в принципе бессмысленная! И хоть он десять раз женись – смысла у нее не будет!

«Ни одного естественного движения, – подумал он, – все время болтается, как марионетка на веревочке. Клоун. Нет, фанатик. И всегда зажат, как плохой актер. Каждую секунду, каждый миг думает, как он выглядит со стороны, и выглядит ужасно. Ненавижу. Безвкусный паяц. Ты