рапорт, заметил комдив. – Видел: исходное положение заняли. Людей горячей пищей накормили?

– Непременно! – ответил командир полка. Полковник подошел к стереотрубе. Обернувшись, отыскал глазами Бегичева.

– Ну, что там у них, тихо? Как полагаешь, разведчик, догадывается противник о наших намерениях?

– Думаю, нет. Точно не знают.

– Откуда такая уверенность?

– Мы ведем постоянное наблюдение. Если бы что – заметили. Кроме солдат пограничной жандармерии, охраняющих предполье, никто в поле зрения не попадал. Следовательно, режим тот же.

– А за нос они нас не водят?

– Скорее мы их…

Комдив склонился к стереотрубе. Через минуту, оторвавшись от окуляров, взглянул на часы. Это все сразу заметили. В блиндаже наступила мертвая тишина. Стало слышно, как попискивает морзянка в наушниках радиста.

– Что ж, начнем, пожалуй, – сказал комдив.

Много раз пытался представить Бегичев минуту, которая отделит мир от войны. Мгновение это рисовалось ему торжественным: вот он, час возмездия, которого ждали полвека. Однако все произошло весьма прозаично. Взлетели ракеты. Взревели танки. Прогремели разрозненные выстрелы. И кто-то будничным голосом заметил:

– Границу перешли…

На КП все замерло: люди прислушивались к звукам, доносившимся извне. Эхом долетали редкие разрывы гранат, короткие, напоминающие треск сухого валежника под ногами автоматные очереди. Постепенно слабел, затихая вдали, гул танков. Напряжение в блиндаже постепенно спадало. На лицах появились улыбки. Голоса зазвучали громче. Кто-то уже шутил.

Каждое сообщение, поступающее по рации с переднего края, вызывало одобрительные возгласы:

– Хорошо идут!

– Молодцы!

– Драпают самураи!..

Лаконичные доклады командира передового отряда были полны оптимизма. «Продвигаюсь вдоль дороги, – радировал он. – Противник отходит. Сопротивление оказывает слабое. С ходу сбиваем группы боевого охранения».

Комдив, не разделяя общего веселья, сидел за столом, опершись подбородком на кулак, и, казалось, ни на что не обращал внимания.

Сам не понимая почему, Бегичев почувствовал тревогу. На фронте, конечно, случается всякое. Но… нельзя считать противника глупее себя.

Неожиданно повернувшись, комдив негромко спросил:

– Тебе тоже не все нравится, разведчик?

Бегичев не удивился вопросу, ответил:

– Не все.

– А почему? Идем по плану. Прошло два часа – и никаких задержек…

Комдив говорил будто бы сам с собой и все же услышал в коротком ответе младшего лейтенанта мысль, не дающую покоя: врага лучше переоценить, чем недооценить.

Вдали раскатился трескучий лай крупнокалиберных пулеметов. К ним присоединились орудийные выстрелы, затем – характерные хлопки рвущихся мин. Некоторое время разрывы слышались одиночно, вскоре зачастили и, наконец, превратились в сплошной гул. Полковник и младший лейтенант переглянулись. Случилось то, что предвидел комдив и интуитивно ожидал разведчик.

– Что происходит? Почему не докладывают? – нетерпеливо спросил командир полка у начальника связи.

– Сейчас! – отозвался связист, что-то лихорадочно записывая. – Вот, – протянул он блокнот, – передовой отряд остановлен сильным огнем противника с правого берега Коттонкай-Гавы. Несет потери. Танки продвинуться не могут…

– Так я и знал. Проклятая Хонда! – зло сказал командир полка и торопливо шагнул в соседний отсек.

– Слышал, – отозвался комдив. – Что намерены предпринять?

– Надо разворачивать полк.

– Думаете атаковать опорный пункт с фронта?

– Иного выхода не вижу. Справа и слева непроходимые болота. Настолько непроходимые, что противник даже заслонов здесь не поставил. Понимают, дьяволы, что мы лишены возможности маневра.

– Что ж, действуйте. Надо разгрызть этот орешек. И поскорее! Кстати, – остановил полковник устремившегося к рации командира полка, – проверьте все же болота вокруг Хонды. Так ли они непроходимы?

Отдав необходимые распоряжения, командир полка подозвал Бегичева.

– Слышал, что предложил комдив? Отправляйся-ка, начальник разведки, вперед. Погляди своим глазом и доложи поточнее. А заодно прикинь, нельзя ли гатить эти чертовы топи!

Земля, перепаханная снарядами, дымилась. От буйства зелени, несколько часов назад поразившего Бегичева, не осталось и следа. Перед ним лежало развороченное поле, черневшее свежими ранами воронок, замызганное ржавой болотной жижей. Посеченный пулями белокопытник. Кровавые брызги раздавленных ягод шиповника. Трава, словно по ней прошелся тяжелый дорожный каток, полегла. Вывороченные кусты шикши, задрав корни к небу, взывали о помощи.

Рядом, всхлипнув, с визгом разорвалась мина. Осколок царапнул Бегичева по каске. Он рывком подался вперед, скатился в глубокую воронку, упав на прижавшегося ко дну человека.

– Куда прешь, дура? – выругался тот, высвобождаясь. – Ошалел, что ли?

Бегичев не сразу узнал комбата, возглавлявшего передовой отряд. Они были знакомы еще в той, мирной жизни. И капитан помнился ему щеголеватым, всегда тщательно выбритым, подстриженным, будто он начинал и заканчивал свой трудовой день в кресле столичного парикмахера. Командир ставил его в пример другим как образец внешнего вида офицера.

Сейчас перед Бегичевым лежал неопрятный человек в изодранной гимнастерке. На перепачканном глиной, с ввалившимися щеками, бескровном лице лихорадочно блестели красные глаза; шея перебинтована повязкой сомнительной чистоты. Рядом с комбатом пристроился телефонист. Сжимая трубку побелевшими от напряжения пальцами, он хрипло выкликал:

– «Витебск»! «Витебск»!.. Я – «Орша»! Отвечай!

Капитан чертыхнулся и гневно бросил:

– Связь… Связь мне нужна! Скоро там?

– Почему нервничаешь? – спросил Бегичев дружелюбно.

– А не пошел бы ты, младшой… знаешь куда?

Бегичев усмехнулся:

– Догадываюсь. Я понятливый. Только зачем волноваться?

– А ты вперед погляди! Может, кое-что поймешь!

– Я и гляжу!..

Он действительно, высунувшись из воронки, пытался сквозь сизый дым, низко стлавшийся над землей, рассмотреть дальний конец поля. И вот он различил… одного, другого… пятого… Люди. Они лежали навзничь, скрючившись, разбросав ноги, раскинув руки, – в самых неудобных позах. Эта неподвижная нелепость человеческого тела была страшна.

– Каких я ребят положил! – тоскливо сказал капитан.

Бегичев промолчал. Сочувствие, даже искреннее, в таких случаях воспринимается как оскорбление. Комбат наверняка считает себя виновным в гибели людей. То, что он шел в атаку вместе с другими и запросто мог оказаться среди тех, которые не поднялись, в расчет не принимается.

Младшему лейтенанту такое состояние было знакомо. Когда теряешь бойцов, казнишь себя: недоучел, недосмотрел, можно было иначе.

– Ладно. Не убивайся, – буркнул он. – Только ведь начало… Командир полка просил узнать: потери какие?

– Уже докладывал. Все тут лежат, – мрачно ответил капитан и, помолчав, словно оправдываясь, добавил: – Понимаешь, младшой, у них тут каждый метр пристрелян. Носа не дают высунуть!..

Бегичев снова осторожно выглянул из воронки, приложил к глазам бинокль. На берегу реки горело три танка. Это были легкие Т-26. Черный дым плыл по воде. Чуть поодаль, уткнув ствол в прибрежный песок, словно зарывшись в него лицом, стоял еще один.

«Сюда бы тридцатьчетверки, – подумал младший лейтенант. – Их так просто не подобьешь. А эти горят, как спички».

В воронке появился Ладов. Деловито огляделся.

– Мы чуток левее причалили, – доложил Бегичеву. – Там лощинка. Окопчики отрыли. И для тебя, командир, тоже.

Поглядев на телефониста, продолжавшего безуспешно вызывать «Витебск», спросил:

– Может, вам что наверх передать надо, товарищ капитан? Так у