Я снова сбавил темп, восстанавливая дыхание: я немного подустал, но это была приятная усталость. Она отвлекала меня от боли, которую я чувствовал всякий раз, рассказывая эту историю.

– Три года назад у Сары начался приступ астмы. Это случилось ночью в субботу; они были в Бахаури одни, все ингаляторы остались в Витории, а мобильной связи в этом районе практически не было. Наконец они нашли обычный телефон и позвонили по 112. «Скорая» ехала сорок минут. Наверное, это было самым страшным, что только можно вообразить. К приезду врачей Сара уже посинела, и они ничего не смогли сделать.

– Мне очень жаль, – пробормотала она.

– Нам всем было очень жаль. И вся наша тусовка очень беспокоилась за Серхио: мы все боялись его реакции. В их отношениях она играла ведущую роль, он лишь позволял себя вести. Мы понятия не имели, найдет ли он в себе силы оправиться от удара. Но Серхио вообще никак не реагировал. Мы не видели, как он плачет; он не был ни на отпевании, ни на похоронах, ни когда гроб с телом опускали в могилу на кладбище в Бахаури. Он как будто вообще не заметил смерти Сары.

– Это было что-то вроде отрицания?

– Трудно вообразить, до какой степени. В следующий четверг, пока мы ужинали в «Чимисо», он сообщил, что собирается объехать триста сорок семь деревень провинции Алава. Начнет с северо-запада, затем по диагонали вниз – сначала Угальде, затем Арайа, – и закончит юго-востоком, – Ойоном. И так каждые выходные. Всем нам это показалось неплохой идеей; мы заботились о Серхио, поддерживали его и в первый же выходной отправились сопровождать всей компанией. Нам удалось объехать пять деревень: Угальде, Лодио, Субиа… Так начались его странствия, продлившиеся много месяцев.

Я покосился на Альбу. Все это время она смотрела на меня не отрываясь, стараясь не пропустить ни слова.

– Как-то раз я заглянул к нему домой. Там все словно мумифицировалось после смерти Сары. Повсюду ее фотографии, ты будто затылком чувствовал ее взгляд в коридоре или на кухне. Серхио убрал из гостиной телевизор и на его место на стене повесил карту Алавы, а потом вкалывал черные кнопки в те точки, где он побывал. Прошла первая годовщина после смерти Сары, но он все еще будто ничего не замечал, даже не заказал мессу. В ту пору мы уже почти не ездили вместе с ним по воскресеньям в далекие деревни. У всех были свои планы, хотя Паула, моя жена, настаивала, чтобы мы не оставляли его одного.

– Твоя жена.

– Да, моя жена, – повторил я, хотя уже давно не произносил это простое слово. – Как я тебе уже говорил, проходили месяцы, и карта Серхио постепенно покрывалась черными кнопками: каждое воскресенье он посещал около пяти деревень. Оставались только деревни в Алавской Риохе, в юго-западном углу карты: Ойон, Мореда, Йекора, Лагуардия и Виньяспре. Для нас с Паолой это была особенная неделя. Мы в течение двух лет пытались завести ребенка. В конце концов пришлось обратиться в клинику. Для Паулы это был настоящий ад, чертовы американские горки, а я чувствовал себя абсолютно беспомощным, потому что единственное, что мог для нее сделать, – утешать во время этих пыток. Но однажды нам сообщили хорошую новость. Неделю спустя новость стала двойной: мы ожидали двойню. Из трех эмбрионов выжили два. Мы не сказали об этом никому из нашей тусовки, очень беспокоились, боялись потерять этих детей. Но это были лучшие месяцы моей жизни. У нас была тайна, мы никому не хотели ее открывать, будущее лежало у наших ног. Никто ни о чем не догадывался, кроме деда и моего брата Германа.

Она кивнула, приказывая мне продолжать. Я посмотрел в небо; густая синева, столь типичная для виторианского рассвета, постепенно теряла свою насыщенность.

– Паула была очень спортивной, – продолжал я. – Занималась горным туризмом вместе с Эстибалис. Была в отличной форме, поэтому в первые месяцы беременность никто не замечал. На двенадцатой неделе дети уже почти сформировались, они были просто совершенны… нам не терпелось узнать их пол. Дед ремонтировал наши с братом колыбельки, мы же с Паулой были просто вихрем активности. Хотели, чтобы детская была готова как можно быстрее, чтобы мечта становилась реальностью. На четырнадцатой неделе мы отправились в консультацию; ее живот уже начал понемногу округляться, пресс уступал. УЗИ показало даже больше, чем мы хотели: мальчик и девочка. Двойняшки. Мы были так счастливы, просто до истерики, и решили наконец рассказать всем. В следующие выходные собирались поговорить с друзьями, а я подарил Пауле первое платье для беременных. И это была реальность. Наконец-то реальность.

Альба молча кивнула. Я знал, что мои воспоминания слишком напоминали ее собственные.

– В то воскресенье Серхио молчал больше обычного, – продолжил я. – Думаю, он подавал много тревожных сигналов, которые я проигнорировал. Паула пыталась втянуть его в беседу, а я все время себя спрашивал: «Что ты собираешься делать в следующее воскресенье, когда не останется деревень, в которых ты еще не был?» Но я не осмелился с ним заговорить, он был слишком замкнут. Ходил медленно, держась за стены, смотрел на крыльцо церкви Ойона, как будто ее стены нашептывали ему слова, которые нам с Паулой не удавалось расслышать. Моя жена предложила нам отправиться в Логроньо на улицу Лавра, чтобы съесть по шашлыку и, пообедав, вернуться в Виторию. Но Серхио попросил нас съездить вместе с ним в Бахаури. Мы отправились на машине его жены, стареньком «Сеате-127», который Серхио не хотел сдавать в металлолом. Поехали вместе на кладбище, и у могилы Сары он повел себя так… повел себя так, что сейчас я бы все понял, но тогда не понял ничего, кроме того, что мой друг очень страдает. Упал на колени, раскинув руки, как на картине «Расстрел третьего мая» Гойи. Это был жест полной капитуляции, я не сумел его растолковать. Паула подбежала к нему, подняла, попыталась успокоить, но Серхио ее будто не видел, он даже не плакал. Мы решили, что самое лучшее – вернуться в Виторию.

– И как, получилось вернуться?

– Получилось, но не у всех. Не все сумели вернуться в Виторию. Мы ехали на машине. Серхио уселся за руль. Он был вне себя, и нам не удалось его отговорить. Я сидел справа от него, а Паула сзади. Все трое чувствовали неловкость, все трое молчали, не зная толком, что тут сказать. Ехали мы недолго. Едва преодолев сосновую аллею, он нажал на газ и понесся со скоростью сто десять километров в час. Мы врезались в одну из сосен, самую высокую и толстую. На правом берегу, сразу после брандмауэра. Не знаю, знакомо ли тебе это место; оно всегда казалось мне необычным. Серхио умер мгновенно: в последний момент он снял ремень безопасности и разбился о руль. На задних сиденьях в «Сеате» ремней безопасности не было; не представляю, как мы это упустили, никогда себе не прощу. Паула вылетела через переднее стекло и разбила голову о сосну; половина ее тела навалилась на мое левое плечо. Меня удержал ремень. Я был в сознании и не мог пошевелиться – застрял среди мертвых тел, пока не прибыла «скорая» и нас не отвезли назад в Виторию. Серхио, Паула и двое моих нерожденных детей погибли. А я отделался ушибленным затылком и царапинами от разбитых стекол.

– Мне… очень жаль.

– Погоди, я еще не закончил. С этого момента я должен рассказать тебе все. Не помню, терял ли я сознание. Около сорока минут я был один, как мне потом рассказали. Но я увидел дедушку с ружьем, он охотился в сосновом лесу. Увидев аварию, побежал к нам, попытался меня успокоить, сказал, чтобы я не смотрел на Паулу, чтобы сосредоточился на нем, чтобы дышал спокойно, что вот-вот прибудет «скорая». У меня мерзла голова. Дедушка снял свою беретку, чего никогда не делал прежде, и надел ее мне на голову. Потом, в больнице, когда приехал мой брат Герман, я спросил его про дедушку и он сказал, что тот выехал в Виторию. В выходные он как раз отправился на курорт в Фитеро, это в – Риохе, за много километров от той сосновой аллеи. Дедушка обычно ездил туда раз в год подлечить ревматизм. Приехав в больницу, он ни словом не обмолвился о том, как помог мне в лесу. И я тоже ничего ему не сказал. Но думаю… наверное, это звучит как бред. Я не верю в чудеса, я не религиозен, в биолокацию тоже не верю, но знаю, что часть дедушки, какая-то часть его сознания, действительно была тогда со мной, не знаю, как объяснить… Он не отходил от моей кровати, пока меня не выписали. Почти не говорил, просто был рядом. В Вильяверде он бросил все свое хозяйство. Иногда смотрел на меня, и мы оба знали, что произошло на сосновой аллее. Я никогда никому про это не рассказывал, да и теперь не знаю, зачем рассказываю тебе.