– Что? Ты переговорил? Когда? И что она сказала?

Я сознаю, что мой тон становится все более и более истеричным. Я слышу. Но с каждым новым предложением, которое он произносит, меня словно побивают камнями до смерти.

– Она не знает, зачем мы едем. Просто думает, что ты хочешь пообщаться с ней. Понял? Едем на озеро. И точка. Мы хорошо проведем время. Если этого не сделать и эта клятая хитрость с «узами» не сработает… – Он снова качает головой. – Ну, я даже не знаю, что тогда. Просто собери вещи. Выезжаем через пару часов.

– Что? Сегодня? Сейчас?!

– А у тебя были грандиозные планы? Да, сейчас! Ты должен вылезти из своих чокнутых мыслей, а не запираться в этой чокнутой комнате. Иди наверх и собери вещи!

Ему невдомек, что моя чокнутая комната – единственное место в этом мире, где я чувствую себя в своем уме.

Это имела в виду доктор Эвелин под словами «помочь мне»?

Та еще помощь.

Я бы лучше еще тысячу раз прошел процедуры.

32

Пару часов спустя сумки собраны, и я жду, сидя в чулане. Сплошь дерганый комок нервов. Может, чуть перебрал с «питер-пол-и-мэри» после разговора с папой. Включаю магнитофон, чтобы записать этот момент, на тот случай, если он будет для меня последним:

«Добрый день. Это Джонатан Коллинз, прямая трансляция из моего чулана. Сегодня 29 июня 1973 года, пятница. Доктор Эвелин говорит, что я не вылечился, – что ни для кого не является новостью, – и я приговорен к смертной казни посредством озера Крев-Кёр. Если не вернусь, пожалуйста, отдайте все мои альбомы Старле».

Выключаю запись. Потом включаю снова.

«Ах да, и, пожалуйста, скажите Уэбу, что я прошу прощения».

Щелк.

Боже. Следовало сбежать со Старлой, пока была возможность!

В чулане тихо. Словно все так же потрясены, как и я. Глаза Зигги не моргают и не поют. Страницы National Geografic не шелохнутся. Даже мамин портрет безмолвствует. Это единственное сохранившееся изображение: последний курс колледжа, 20×25 сантиметров. Спас ее от массовой бойни 1966 года. (Через пару дней после смерти бабушки папа так напился, что решил сжечь все, что осталось от мамы. Без объяснений. Он просто кричал: «Больше никогда, больше никогда, больше никогда…» – и сжигал все вещи в камине. Я выхватил фотокарточку, когда он отвернулся.)

– Послушай, мне нужна помощь, – говорю я, держа фотографию в руке. – Я знаю, что это всего на неделю, но мне нужно, чтобы ты защищала и прятала меня. От всех, особенно от Уэба. Если он вообще там. Он мог уехать, наверняка; надеюсь, что уехал… Нет, не надеюсь. Если бы я смог еще хоть раз увидеть его, я бы… Нет!.. Р-рррр, я не знаю! Мне нужно просто пройти через это, НУЖНО, понимаешь? Заставить папу и доктора Эвелин думать, что я излечился навсегда, чтобы меня оставили в покое. Прошу тебя!

«С тобой все будет в порядке, жучок!» – подмигивает мама и улыбается.

– Вот еще! Как ты можешь быть так уверена?

«Мать всегда знает такие вещи…»

Ее голос – нечто среднее между мелодичным ангелом и воркующей голубкой. И выглядит она так, что могла бы составить конкуренцию Мэрилин Монро.

«Значит, на озеро, верно? Чтобы с пользой провести время с папой?»

– Можно и так сказать, если хочешь.

«Он не всегда был таким, ты знаешь. Я ни за что не влюбилась бы в него, если бы это было так».

– А почему ты в него влюбилась?

«Ты что, шутишь?» Наклоняется и шепчет, словно ее могут подслушать другие: «Он был красивее Дина, Брандо и Клиффа, вместе взятых. Все его обожали. А я была той счастливицей, что его заполучила». Она подмигивает и отстраняется.

– Что с ним случилось?

«Жизнь. Как это всегда бывает».

– Ты имеешь в виду – я?

«Ты – да, и тысяча других вещей, милый. Он начал ломаться задолго до того, как ты попал в кадр».

– Почему?

«Не знаю, золотко. Наверное, некоторые просто не хотят играть в эту игру». Она берет пудреницу, начинает подкрашивать губы, каждое движение – осторожное и точное.

– В какую игру?

«Тебе это известно лучше, чем любому другому. Жизнь порой бывает трудна». Она смотрит на меня из-за зеркальца, поджимает губы. «Я считаю ее одной большой игрой. Делаешь ставки, идешь на риск, иногда откатываешься назад на пару шагов, иногда продвигаешься намного дальше остальных. Но ты всегда должен решать, будешь ли играть. Каждый момент – это решение, играть или нет. И если выбираешь игру, в итоге выигрываешь».

Она растирает помаду губами – пом-пом-пом – целует зеркало, закрывает пудреницу, улыбается. Моя мама.

– Ты действительно в это веришь?

«Знаешь, что на днях сказал Ал? «Вселенная всегда желает тебе наивысшего блага. Поймешь ли ты это – зависит от тебя». Эх, надо было это записать».

– Кто такой Ал?

«Альберт… Ох, извини. Эйнштейн. Он такой чудак, он…»

– Погоди! Ты беседуешь с Альбертом Эйнштейном?!

«О, милый, мы с ним по субботам режемся в покер. Этот мужчина – гений, честное слово, и так здорово играет на скрипке. Но позволь тебе сказать…»

Она снова наклоняется, шепчет: «В покер он не умеет играть совершенно».

Мы смеемся.

– Я взял в библиотеке его книгу! – говорю. – Ни черта не понимаю, что написано!

«О, угнаться за его мыслью непросто, но он будет в восторге. Я ему скажу». Мама взбивает рукой волосы, поправляет свитер, выпрямляется.

– Как бы мне хотелось, чтобы ты на самом деле была сейчас здесь. А не в моем дурацком воображении…

«О, мне тоже, жучок».

– Прости меня.

«За что?»

– За все.

«О, золотко, не трать время на пустяки! А теперь скажи, что это за разговоры о том, что ты хочешь спрятаться от Уэба? Мне очень нравится это имя, кстати говоря».

– Ты знаешь, почему я не могу с ним встречаться.

«Но он такой чудесный. От чего там прятаться?»

– Не знаю… от всего…

«Давай, скажи мне. Мы же обещали друг другу. Никаких секретов».

– Я не могу сообщить им, что я… В смысле, не могу позволить им понять… Я знаю, что неизлечим, потому что не могу перестать думать о нем… в этом смысле… и я не хочу переставать думать о нем, понимаешь? И боюсь, если увижу его, то… Я могу преодолеть боль, все эти разряды тока и прочее… в смысле, это больно, но… Боже, я думал, что наконец убедил доктора Эвелин…

– ДЖОНАТАН, ПОЕЗД ОТПРАВЛЯЕТСЯ! ЧУХ-ЧУХ! ПОЕХАЛИ!