– Перестань паясничать, Лютик, – фыркнулаНэннеке. – И не именуй меня матерью. При одной мысли, что ты мог бы бытьмоим сыном, меня охватывает ужас.

Она повернулась и вышла, шурша длинным платьем. Лютик, строяобезьяньи рожицы, изобразил поклон.

– Ну ничуть не изменилась, – сказал ондобродушно. – По-прежнему не воспринимает шуток. Взъярилась на меня за то,что, приехав, я немного поболтал с привратницей, этой премиленькой блондиночкойс длинными ресницами, девичьей косой аж до складненькой попочки, не ущипнутькоторую было бы грешно. Ну я и ущипнул, а Нэннеке, которая в этот момент какраз подошла… Да что там. Здравствуй, Геральт.

– Здравствуй, Лютик. Как узнал, что я здесь?

Поэт выпрямился, подтянул брюки.

– Я был в Вызиме. Услышал об упырице, узнал, что ты былранен. Догадался, куда ты мог отправиться на излечение. Вижу, ты уже здоров?

– Правильно видишь. Но попробуй объяснить это Нэннеке.Садись, поболтаем.

Лютик присел, заглянул в книгу, лежащую на пюпитре, иусмехнулся.

– История? Родерик де Новембр? Читал, читал. Когдаучился в Оксенфуртской академии, история занимала второе место в списке моихлюбимых предметов.

– А первое?

– География, – серьезно сказал поэт. – Атласмира был большой, и за ним легче было скрыть пузырь с водкой.

Геральт сухо засмеялся, встал, снял с книжной полки «Тайнымагии и алхимии» Лунини и Тирсса и извлек на свет Божий спрятанный за солиднымтомом пузатый, оплетенный соломкой сосуд.

– Ого, – явно повеселел поэт. – Мудрость ивдохновение, как вижу, по-прежнему укрываются в вивлиофиках. Это я люблю. Насливе, небось? Да, это алхимия, уж точно. Вот он – философский камень, воистинудостойный изучения. Твое здоровье, брат. О-ох, крепка, зараза.

– Что привело тебя сюда? – Геральт взял у поэтабутыль, глотнул и закашлялся, мотая забинтованной шеей. – Куда путьдержишь?

– А никуда. То есть мог бы и туда, куда держишь ты.Сопровождать тебя. Долго намерен тут отсиживаться?

– Недолго. Местный дюк дал понять, что я нежелательныйгость в его владениях.

– Эревард? – Лютик знал всех королей, князей,владык и сеньоров от Яруги до Драконьих гор. – Наплюй на него. Он нерешится испортить отношения с Нэннеке, с богиней Мелитэле. Народ как пить датьспалит его хозяйство.

– Мне ни к чему лишние заботы. А сижу я здесь и безтого достаточно долго. Поеду на юг, Лютик. Далеко на юг. Здесь мне работы ненайти. Цивилизация! На кой им хрен ведьмак? Когда я спрашиваю о какой-нибудьработе, на меня смотрят как на диковинку.

– Что ты плетешь? Какая там цивилизация? Я переправилсячерез Буйну неделю назад и наслушался в тутошних местах самых разных разностей.Похоже, есть тут и водяные, и вьюны, и химеры, и летюги. Вообще, дряньвсяческая. Работы – по уши.

– Разности-то и я слышал. Половина или придумана, илипреувеличена. Нет, Лютик. Мир изменился. Кое-что кончается.

Поэт отхлебнул из бутылки, прищурился, тяжко вздохнул.

– Опять начинаешь слезы лить над своей грустнойведьмачьей судьбой? Да еще и философствуешь? Обнаруживаю пагубные последствияне того, какое надобно, чтения. Потому как к мысли об изменяющемся мире пришелдаже этот старый хрыч, Родерик де Новембр. Изменчивость мира в принципе-тоединственная идейка в его трактате, с которой можно согласиться безоговорочно.Но идейка, скажу я, не настолько новая, чтобы потчевать ею меня и при этомизображать из себя мыслителя, что, поверь, тебе вовсе не к лицу.

Вместо ответа Геральт тоже отхлебнул из бутылки.

– Конечно же, – снова вздохнул Лютик. – Миризменяется, солнце заходит, а водка кончается. Как думаешь, что кончается еще?Ты упоминал об окончании, философ.

– Вот тебе несколько примеров, – сказал Геральт,немного помолчав. – За последние два месяца, проведенных на этом берегуБуйны. Однажды подъезжаю, гляжу – мост. Под мостом сидит тролль, с каждогопрохожего и проезжего требует пошлину. Тому, кто отказывается, переламываетногу, а то и две. Ну иду к солтысу – сколько дадите, спрашиваю, за этоготролля. Солтыс от изумления аж рот разинул. То есть как, спрашивает, а ктобудет мост чинить, ежели тролля не станет? Тролль заботится о мосте, регулярнопочиняет, в поте лица, солидно, на совесть. Выходит, дешевле получаетсяотваливать ему пошлину. Ладно. Еду дальше, гляжу – вилохвост. Небольшой такой,аршин пять от носа до хвоста. Летит, тащит в когтях овцу. Я – в село: сколько,спрашиваю, заплатите за гада? Мужики на колени, нет, кричат, это любимый драконмладшей дочки нашего барона, если у него с живота хоть одна чешуйка упадет,барон село спалит, а с нас шкуру сымет. Еду дальше, а есть все больше хочется.Выспрашиваю о работе, верно, есть, но какая? Тому поймай русалку, этому нимфу,третьему этакую духобабу… Вконец спятили, по селам девок полно, ан нет, подавайим нелюдей. Иной просит, чтобы я прикончил двусила и принес кость от его руки,потому как если ее размолоть и добавить в похлебку, то вроде бы потенцияусиливается.

– Вот это-то как раз трепотня, – вставилЛютик. – Пробовал. Не усиливает ничегошеньки, а похлебка становится вродеотвара из онучей. Но если люди верят и готовы платить…

– Не стану я убивать двусилов. И других безвредныхсуществ.

– Значит, будешь ходить с пустым брюхом. Разве чтосменишь работу.

– На какую?

– А не все равно, на какую? Иди в священники. Был бывовсе недурен со своими принципами, со своей моралью, со своим знаниемчеловеческой натуры и вообще всего сущего. То, что ты не веришь ни в какихбогов, не проблема. Я мало знаю священников, которые верят. Стань священником икончай проливать над собой слезы.

– Я не проливаю. Констатирую.

Лютик заложил ногу на ногу и с интересом стал рассматриватьстершуюся подошву.

– Ты, Геральт, напоминаешь мне старого рыбака, которыйпод конец жизни обнаружил, что рыбы пахнут, а от воды тянет холодом и ломит вкостях. Будь последовательным. Трепом и стенаниями тут не поможешь. Если б яувидел, что потребность в поэзии кончается, повесил бы лютню на гвоздь изанялся садом. Розы выращивать.

– Ерунда. На такое самопожертвование ты не способен.