Он лежал, одетый в пижаму, на широкой постели, под головой унего были две подушки, настольная лампа горела, но он не мог сосредоточиться накниге – описании путешествия в Галапагос. В былые годы он ни одной женщиныникогда не приводил сюда. Он оставался у нее в каюте, а потом приходил сюда иложился на эту постель. Это была его личная каюта, такая же священная для него,как и его контора. Женщинам здесь, у него, нечего было делать. Если ему нужнабыла женщина, он шел к ней, и когда все было кончено, то все было кончено, итеперь, когда все было кончено навсегда, его сознание постоянно сохраняло тухолодную ясность, которая в былые годы появлялась потом. И он лежал безспасительной путаницы в мыслях, лишенный искусственно созданной отваги, котораястолько лет успокаивала его мозг и согревала сердце, и думал о том, что будетделать комиссия, что они нашли и что сумеют подтасовать, что сочтут правильными что объявят противозаконным; и он не боялся их, а только ненавидел их и тувласть, которую они теперь не задумаются применить так дерзко, что вся егособственная небольшая, крепкая, задорная и несокрушимая дерзость –единственное, что у него было вечного и по-настоящему ценного, – дасттрещину и, если только он поддастся страху, разлетится вдребезги.

Он мыслил не абстрактными понятиями, а сделками, балансами,векселями и чеками. Он мыслил акциями, кипами, тысячами бушелей, названиямидержательских компаний, трестов и монополий, и, перебирая все в памяти, онвидел, что найти можно немало, достаточно для того, чтобы на много лет лишитьего покоя. Если они не пойдут на компромисс, будет скверно. В былые годы он нестал бы тревожиться, но способность к борьбе иссякла в нем вместе с другойспособностью, и он был теперь совсем один среди всего этого и лежал на большой,широкой постели и не мог ни читать, ни спать.

Жена развелась с ним десять лет тому назад после двадцатилет соблюдения внешних приличий, и он никогда не чувствовал ее отсутствия,точно так же, как прежде никогда не чувствовал к ней любви. Он начал своюкарьеру на ее деньги, и она родила ему двух отпрысков мужского пола, которые,как и мать их, не отличались умом. Он обходился с ней хорошо, пока нажитое имсостояние не превысило вдвое ее первоначальный капитал, а тогда он могпозволить себе перестать замечать ее. После того как его состояние достиглоэтой цифры, ему уже никогда больше не докучали ее головные боли, ее жалобы и еепланы. Он просто игнорировал их.

У него были блестящие данные для карьеры спекулянта, потомучто он обладал необычайной сексуальной силой, дававшей ему уверенность хорошегоигрока, здравым смыслом, безукоризненным математическим умом, постоянным, носдержанным скептицизмом, который был чувствителен к надвигающимся катастрофам,как точный барометр-анероид к атмосферному давлению; и, наконец, безошибочнымчувством времени, не позволявшим ему действовать слишком рано или слишкомпоздно. Все это, вместе с отсутствием нравственных правил, неспособностью краскаянию или жалости и уменьем внушать людям симпатию, не платя за нее нивзаимностью, ни доверием, но в то же время искренне и горячо уверяя их в своейдружбе – дружбе человека, настолько заинтересованного в преуспеянии друзей, чтоони у него автоматически превращались в сообщников, – все это сделало еготем, чем он был теперь. А был он теперь стариком в шелковой полосатой пижаме,прикрывавшей впалую старческую грудь, вздутый животик, дряблые ножки и то, нынебесполезное, чем он так когда-то гордился; и он лежал на кровати и не могзаснуть, потому что наконец, впервые в жизни, узнал раскаяние.

Раскаивался он в том, что так ловко схитрил пять лет томуназад. Он мог тогда уплатить налог без всяких фокусов, и если б он это сделал,не о чем сейчас было бы беспокоиться. Он лежал и думал об этом и в конце концовзаснул; но так как раскаяние нашло уже трещину и все время просачивалось в нее,он не знал, что спит, потому что его мозг продолжал ту же работу, что и наяву.Таким образом, он не имел отдыха, и в его возрасте немного нужно было такихночей, чтобы доконать его.

Он часто говорил раньше, что тревоги – участь простачков, иумел гнать от себя тревоги до тех пор, пока не познакомился с бессонницей. Он итеперь спасался от тревог во сне, но стоило ему проснуться, они наступали совсех сторон, и оттого, что он был стар и немощен, им нетрудно было одолеть его.

Ему незачем было тревожиться о том, до чего он довел другихлюдей, о том, что с ними случилось из-за него и как они кончили; кто из нихрасстался с особняком в аристократическом квартале и держит теперь дешевыйпансион на окраине; у кого дочери, едва начавшие выезжать в свет, работаюттеперь ассистентками зубного врача, если только есть работа; кто в шестьдесяттри года пошел в ночные сторожа, в результате очередного ажиотажа на бирже; ктозастрелился в одно прекрасное утро перед завтраком, и кем из детей былобнаружен труп, и что творилось после этого в доме; кто теперь каждое утроездит надземкой на службу, если только есть служба; кто пытался продаватьсначала акции, потом автомобили, потом хозяйственные принадлежности и приборы(торговцев не пускаем, уходите отсюда, и дверь с силой захлопнута перед носом),и наконец, в некоторое отличие от отца, бросившегося с сорок второго этажа –камнем, как ястреб, только без шороха крыльев, – ступил на третий рельсперед проходом ороро-элджинского поезда, не вынув из карманов пальто ненаходящие сбыта отжималки для фруктового сока, они же сбивалки для яичныхбелков. Разрешите только продемонстрировать вам, сударыня. Вы прикрепляете вотздесь, завинчиваете вот этот маленький винтик. Теперь смотрите. Нет, мне ненужно. Да вы только попробуйте. Не нужно. Уходите.

Тогда он вышел на улицу, и ряд голых деревьев, лысыхдвориков и стандартных домов, где никто ничего не хотел покупать, привел егопрямо к рельсам Ороро-Элджинской.

Одни выбирали длительное падение из окна конторы или жилогодома; другие наглухо запирали двери гаража и запускали мотор; третьи прибегалик отечественной традиции кольта или смит-и-вессона – этих остроумныхмеханизмов, позволяющих покончить с бессонницей, забыть о раскаянии, излечитьсяот рака, избежать банкротства и сразу разделаться с самыми безвыходнымиположениями одним нажимом указательного пальца; этих великолепных изделийамериканской промышленности, таких портативных, таких надежных, так хорошоприспособленных для того, чтобы положить конец американскому радужному сну,когда он переходит в кошмар, и имеющих только одно неудобство – дляродственников, которым приходится потом все приводить в порядок.

Люди, которых он разорил, прибегали ко всем этимразнообразным выходам, но его это не тревожило. Кто-нибудь должен жепроигрывать, а тревожатся только простачки.