– Присмотрите за тем, чтобы рыцарей и пелоев разместиликак следует, – негромко приказал он, – а потом присоединитесь к нам вдоме. Халэд, ступай с ними. Позаботься, чтобы крепостные не бросили коней поддождем.

Двери дома широко распахнулись, и на пороге показались тридамы в старомодных платьях. Одна из них была рослой и костлявой. У нее былигустые темные волосы и лицо со следами былой красоты – однако время обошлось сней безжалостно. Ее каменно-высокомерное лицо было иссечено морщинами, а глазазаметно косили. Две другие дамы были обе светловолосые, пухлые, и их чертыуказывали на явное кровное родство с бароном. За ними шел бледный юнец, одетый сплошьв черный бархат. На его лице, казалось, навеки застыла презрительная гримаса,темные волосы завитками ниспадали на плечи в хорошо продуманном беспорядке.

Наскоро представив всех друг другу, Котэк ввел гостей в дом.Рослая темноволосая дама оказалась женой барона Астансией. Две блондинки были,как и угадал Спархок, его сестрами – старшую звали Эрмуда, младшую Катина.Бледного юнца, брата баронессы Астансии, звали Элрон, и баронесса трепещущим отвосторга голосом сообщила гостям, что ее брат – поэт.

– Как ты думаешь, смогу я сослаться на головную боль исбежать от общества? – прошептала Элана Спархоку, когда они шли за барономи его семейством по длинному, устланному коврами коридору в глубь дома. –Боюсь, это будет нечто ужасное.

– Если я должен все это снести, будь добра вытерпеть иты, – шепотом ответил Спархок. – Мы нуждаемся в крове барона, так чтопридется смириться и с его гостеприимством.

Она лишь вздохнула.

– Мне было бы немного легче, если бы весь этот дом непропах вареной капустой.

Их провели в «гостиную», которая размерами была лишь немногоменьше тронного зала в Симмуре – затхлый зал, уставленный жесткими неудобнымикреслами и диванами и оклеенный обоями отвратительного горчично-желтого цвета.

– Мы здесь живем так одиноко, – вздыхала Катина, жалуясьМелидире, – и так кошмарно отстаем от моды. Мой бедный брат прилагает всеусилия, дабы следить за событиями на западе, но здесь такая глушь, что мыживем, как в тюрьме, и даже гости бывают у нас нечасто. Сколько раз мы сЭрмудой убеждали брата купить дом в столице, поближе к настоящей жизни, но онаи слышать об этом не желает. Мой брат получил это поместье в приданое, а егожена так ужасно провинциальна. Поверите ли, мне и моей бедной сестре шьютплатья крепостные!

Мелидира в притворном ужасе прижала ладони к щекам.

– Мой Бог! – воскликнула она. Горестные слезыпокатились по щекам Катины, и она потянулась за носовым платком.

– Маркграфиня, не будет ли удобнее разместить вашуатану с крепостными? – спрашивала между тем у Эланы баронесса Астансия, снекоторой неприязнью поглядывая на Миртаи.

– Сомневаюсь, – отвечала Элана, – и даже еслией самой там будет удобнее, то для меня это неприемлемо. У меня естьмогущественные враги, миледи, а мой супруг весьма далеко вовлечен вполитические интриги Элении. Королева полагается на него, а мне приходитсязаботиться о собственной безопасности.

Астансия фыркнула.

– Признаю, маркграфиня, что ваша атана выглядитвнушительно, но ведь она, в конце концов, только женщина.

Элана улыбнулась.

– Баронесса, – ответила она, – вам быследовало сказать это тем десятерым мужчинам, которых она уже убила.

Баронесса воззрилась на нее с ужасом.

– У эозийцев, миледи, уже имеется тонкий налетцивилизации, – пояснил ей Стрейджен, – но под ним, если копнутьпоглубже, – мы остаемся все теми же дикарями.

– Это довольно утомительная поездка, баронКотэк, – говорил патриарх Эмбан, – но архипрелат и император состоялив переписке со времен падения Земоха и теперь оба чувствуют, что пришло времяобменяться личными посланниками. В отсутствие прямых контактов легко возникнутьнежелательным недоразумениям, а мир уже достаточно испытал войн.

– Мудрое решение, ваша светлость. – Котэк был явноошеломлен присутствием в его доме особ такого высокого ранга.

– Я пользуюсь в столице определенным признанием, сэрБевьер, – надменно говорил Элрон. – Мои стихи имеют большой успех улюдей образованных, однако для неграмотной черни их смысл недоступен. Яособенно известен своей способностью передавать цвета. Я полагаю, что цвет –это душа реального мира. Последние шесть месяцев я работал над «Одой кГолубому».

– Потрясающая настойчивость, – пробормотал Бевьер.

– Я стремлюсь к глубине и точности, – провозгласилЭлрон. – Я уже создал двести шестьдесят три строфы, а до конца, боюсь, ещедалеко.

Бевьер вздохнул.

– Поскольку я рыцарь церкви, у меня остается маловремени для изящной словесности, – посетовал он. – Мой обет призываетменя сосредоточиться на военных и религиозных трудах. Сэр Спархок куда болеесветский человек, нежели я, и его описания людей и стран весьма поэтичны.

– Это в высшей степени интересно, – солгал Элрон,всем своим видом выражая презрение профессионала к жалким потугамдилетантов. – Уделяет ли он внимание цвету?

– Скорее, мне кажется, свету, – отвечал Бевьер, –но ведь свет и цвет в сущности одно и то же, не так ли? Цвет не существует безсвета. Я помню, как-то он описывал улицу в Джирохе – это город на побережьеРендора, где солнце точно бьет по земле раскаленным молотом. Рано утром, еще довосхода солнца, когда ночь лишь начинает бледнеть, небо обретает цветзакаленной стали. Тени исчезают, и кажется, что все вокруг вытравлено, какгравюра, на этом бесконечном сером фоне. Дома в Джирохе все белого цвета, иженщины выходят к колодцам, торопясь успеть до восхода, когда еще не так жарко.Они в черных одеяниях и вуалях, скрывающих лица, и несут на плечах глиняныекувшины. Движутся они с врожденной грацией, какая недоступна самому опытномутанцору. Их безмолвное и прекрасное шествие отмечает начало каждого дня вДжирохе – словно тени, приветствуют они рассвет ритуалом древним, как мир. Авы, Элрон, видели когда-нибудь этот странный свет перед восходом солнца?

– Я редко просыпаюсь раньше полудня, – неловкопробормотал юнец.

– Вам бы следовало иногда просыпаться нарассвете, – мягко предложил Бевьер. – В конце концов, истинныйхудожник должен уметь жертвовать собой ради искусства.

– Прошу прощения, – резко сказал кудрявыйпоэт, – я должен удалиться. – Он едва заметно поклонился и поспешнобежал с униженным выражением на лице, сменившим ненадолго его привычную маскупрезрения.