Через неделю Женю госпитализировали – сильные боли в животе, температура тридцать девять, рвота: думали, аппендицит, но оказалось воспаление желчного, совсем как у бабушки. И даже было хорошо лежать под капельницей и голодать, это отвлекало от электрического гула в голове. В психушку – как в проклятом, проклятом две тысячи пятом – Женя бы не хотела загреметь. И даже можно было выть немного, перекрикивая этот гул, списывая на сильные боли в желчном. В палате поднимался недовольный шум, прибегала медсестра, колола обезболивающее, и Женя умиротворенно проваливалась в онемевшее ничто.

– Гарью воняло, – говорит Илья. – Она боялась тут оставаться, дом на границе с лесом, вдруг пожар дойдет сюда. Еще соседка все время поджигала мусор в контейнере. Его не вывозили, жарко, все воняло, и она решила вот так исправить все. Ну потом объяснили ей всей деревней, что так делать нельзя. Над помойкой-то тоже сосны, полыхнет.

Сосны за домом шумят, соглашаясь. Женя чертит пальцем буквы на колене Ильи.

– Соседка – какая? Лаиля Ильинична? – вспоминает она.

– Нет, другая. Лаиля Ильинична раньше умерла.

Они молчат немного.

– Скучаешь по бабушке? – спрашивает Илья.

– Каждый день. Надо было прилететь. Была бы в Москве…

– Случилось бы то же самое. – Он заканчивает за нее, и Женя знает: он прав.

– Но я бы попрощалась. И по этому дому тоже очень скучала. Он мне снился иногда.

Снился – правда, в кошмарах. Будто Женя сидит внутри, одна, снаружи ночь и бродят люди, заглядывают в окна.

По завещанию дом принадлежит Жениной маме, но она ездит на другую дачу – они с отцом купили шесть соток ближе к Москве, с бытовкой и баней. Продавать бабушкин дом мама не захотела, переписать его тете Миле, Даше или Илье тоже отказалась. За три неотапливаемые зимы дом быстро отсырел и приобрел рубцы взломанных дверей, наколки со словами «хуй», «мясо» с перечеркнутой «с», «Лёха и Влас». За три безлюдных лета сад зарос и запаршивел. Калитка сгнила, даже отпирать не пришлось – сама раскрылась от легкого толчка.

Женин висок колет горячая капля – и тут же остывает, холодит. Женя смазывает ее пальцами, смотрит наверх.

– Что такое? – спрашивает.

Илья отворачивается, но подрагивающие плечи выдают. Женя обнимает его, гладит по волосам, думая, что ну вот зачем она вспомнила бабушку, она ведь и не думала, что Илья, большой и спокойный Илья вот так вот расплачется, что он вообще умеет плакать. А Илья рассказывает Жене о разводе, о годах, прожитых в странной взаимной нелюбви, о том, как невыносимо скучать по дочке, как тоска выедает изнутри, о том, что ничего не получилось, все пошло коту под хвост, о тихой окоченевшей квартире, в которой Женя узнаёт все свои квартиры, арендованные во Владивостоке, Екатеринбурге, Воронеже и Москве.

В дом Женя не заходит. Она боится, что увиденное перекроет теплую, пахнущую вареньем и шарлоткой кухню, детскую с лакированным, еще советским шкафом, который внутри пах сыростью и старыми газетами, второй этаж, душный от поднявшегося и наполнившего его тепла, с изрисованными обоями, с белой бумажной лентой на оконных щелях, с шишками на подоконнике. А Илья все-таки лезет внутрь, вытоптав в крапиве траншею. Спустя минут пятнадцать он выбирается, держа разбухший, чуть закрученный от сырости самоучитель итальянского – нашел в Жениной комнате. Помнишь, спрашивает он. Конечно, Женя помнит как сейчас все scusi и per favore, и запах цветов, и чай в тонком фарфоре.

Они идут мимо участка Лаили Ильиничны, на котором вместо резного дома-шкатулки стоит трехэтажный крепкий особнячок с гаражом. Из него выходит внучка Лаили Ильиничны, следит, как по десяти выровненным соткам катает газонокосилку рабочий.

По ямам на дороге переваливается старенький «хёндэ» баклажанового цвета. Ведет машину Котов: мордастый, с поредевшим на макушке жидким хвостиком, слегка помятый, как разговорник итальянского в Жениных руках. На заднем сиденье ерзают мальчики-близнецы в кепочках разного цвета, изучают Женю и Илью беличьими глазками.

Женя и Илья выходят к полю. Его застроили коттеджами – белыми и рыжими будками за листами из профнастила. У заборов свежие посадки сосенок, кустов волчьей ягоды, что-то растет и в клумбах из окрашенных шин. За заборами лают собаки, квохчут куры, хохочут дети, плещутся в бассейне.

Посадки картошки остались у дороги, грядок двадцать. Женя идет между ними по сухим комьям земли, которые лопаются под кроссовками, по красным точкам дохлых колорадских жуков. Интересно, думает она, если тронуть картофельные листы, инсектицид останется на коже? Или его давно смыл дождь, как смывает следы убийцы с места преступления?

– Пойдем, – ей говорит Илья. – Электричка скоро.

– А что с тем мальчиком из Владивостока? – спрашивает мама, подливая чай.

Чаю Женя уже не хочет, пора выезжать. Но она позволяет уговорить себя еще на пять минут. «Мы же давно не виделись», – попросила мама.

– С Амином? – переспрашивает Женя, ругая себя за то, что проговорилась в один из похмельных дней. Хотела жалости немного, но услышала только закадровое папино «Ну гуляет мужик, что теперь? Все гуляют. Хочет замуж – пусть привыкает. Она думает, у нее к тридцатнику большой выбор будет? Да хоть в Москве, хоть где».

– Мы расстались, – признается Женя.

– Жалко, – отвечает мама, хотя прекрасно знает, какие были отношения.

– Тут не о чем жалеть, – говорит ей Женя. – Пап, перепишите бабушкин дом на меня.

Отец недоуменно смотрит на нее. Женя помнит этот взгляд, и ощущение, будто сморозила какую-то чушь, возникает само по себе.

– Жень, ну зачем? – говорит папа. – Давай не сейчас, у нас времени на это нет. Там для оформления геодезию надо делать, документы восстанавливать. И ты как им будешь заниматься одна? Мужик нужен, чтобы все в порядок привести. Видела, что на участке творится?

– Я справлюсь, пап.

– Ты-то? – Папа улыбается.

– Я.

И вот папа откладывает нож, складывает руки на груди.

– Да что ты начинаешь? Почему мы должны на тебя переписывать?

– Чтобы он совсем не развалился, например. Вы же им не занимаетесь. Вам-то какая разница?

– Ты сперва квартирой своей обзаведись, все ездишь по стране как цыганка, ни кола ни двора своего. А потом уже наше считай.

– Юра… – пытается остановить его мама, но папу разве остановишь.

– Ты думаешь, придешь, и все само сделается за тебя? Нет, милочка, ты даже не представляешь, сколько нужно туда вкладываться…

– Просто скажи, что тебе жалко. И это мамин дом вообще-то, ей решать.

Женя глядит на маму. А мама глядит мимо нее и папы, куда-то между, на вешалку, похоже. Такой же взгляд у нее был, когда Женя сказала ей про тетю Милу, папу и сарай. Забудь, Женечка, ответила тогда мама. Тебе, наверное, показалось.